Письма » 1829

Уехал ли ты из Москвы? не думаю — на всякий случай пишу тебе в Пензу, где ты когда-нибудь да прочтешь мое послание. Был я у Жуковского. Он принимает в тебе живое, горячее участие^[1], арзамасское — не придворное. Он было хотел, получив первое известие от тебя, прямо отнестися письмом к государю, но раздумал и, кажется, прав. Мнения, слова Жуковского должны иметь большой вес, но для искоренения неприязненных предубеждений нужны объяснения и доказательства — и тем лучше, ибо князь Дмитрий^[2] может представить те и другие. Жуковский сказывал мне о совете своем отнестися к Бенкендорфу. А я знаю, что это будет для тебя неприятно и тяжело. Он, конечно, перед тобою неправ; на его чреде не должно обращать внимания на полицейские сплетни и еще менее с укоризною давать знать об них aux personnes qui en sont l’objet. Mais comme au fond c’est un brave et digne homme, trop distrait pour vous garder rancune et trop distingué pour chercher à vous nuire, ne vous laissez pas aller à l’inimitié et tâchez de lui parler tout franchement ^{< 1 >}. Сделай милость, забудь выражение развратное его поведение, оно просто ничего не значит. Жуковский со смехом говорил, что говорят, будто бы ты пьяный был у девок, и утверждает, что наша поездка к бабочке-Филимонову^[3], в неблагопристойную Коломну, подала повод этому упреку. Филимонов, конечно, - - - - - - -, а его бабочка, конечно, рублевая, парнасская Варюшка^[4], в которую и жаль и гадко что-нибудь нашего - - - - - - - -. Впрочем, если б ты вошел и в неметафорический - - - - - -. Всё ж не беда.

Правительство не дама, не Princesse Moustache^{[6] < 2 >}: прюдничать ему не пристало. Аминь, поговорим о другом. Я в Петербурге с неделю, не больше. Нашел здесь всё общество в волнении удивительном. Веселятся до упаду и в стойку, т. е. на раутах, которые входят здесь в большую моду. Давно бы нам догадаться: мы сотворены для раутов, ибо в них не нужно ни ума, ни веселости, ни общего разговора, ни политики, ни литературы. Ходишь но ногам как по ковру, извиняешься — вот уже и замена разговору. С моей стороны, я от раутов в восхищении и отдыхаю от проклятых обедов Зинаиды^[7]. (Дай бог ей ни дна ни покрышки; т. е. ни Италии, ни графа Риччи^[8]!) Я не читал еще журналов. Говорят, что Булгарин^[9] тебя хвалит. В какую-то силу? — Читал «Цветы»^[10]? Каково «Море» Жуковского — и каков его Гомер, за которого сердится Гнедич^[11], как откупщик на контрабанду. Прощай, нет ни времени, ни места.

Примечания

^[1] Участие Жуковского — хлопоты о реабилитации Вяземского, обвиненного в развратном поведении и дурном влиянии на молодых людей (в том числе на Пушкина).

^[2] Кн. Дмитрий — Д. В. Голицын, военный генерал-губернатор Москвы.

^[3] Филимонов — В. С., издатель журнала «Бабочка». В надежде привлечь Жуковского, Вяземского и Пушкина к участию в журнале как-то пригласил их в гости. Позднее возвращение их послужило поводом для сплетен.

^[4] Варюшка — героиня поэмы В. Л. Пушкина «Опасный сосед».

^[5] «Я захожу...» — стих из послания Баратынского «К — ».

^[6] Усатая княгиня — Н. П. Голицына.

^[7] Зинаида — княгиня 3. А. Волконская.

^[8] Граф Риччи — итальянский певец.

^[9] Булгарин в «Северной пчеле» благосклонно отозвался о произведениях Вяземского, одновременно подав на него донос в III отделение.

^[10] «Цветы» — «Северные цветы на 1829 год», где было напечатано 17 произведений Пушкина, элегия Жуковского «Море» и его же «Отрывки из Илиады».

^[11] Гнедич печатал свой перевод «Илиады».

Переводы иноязычных текстов