3
Пушкин получил прекрасное литературное воспитание в доме родителей. Нет сомнения, что там он должен был получить и хорошее знание театра и понимание его сущности. Это можно предположить и a priori, вспомнив театральные интересы Сергея Львовича, блестящего чтеца и исполнителя Мольера4. Это подтверждается всеми высказываниями Пушкина о театре и о драматических произведениях. В них мы всякий раз видим, что, говоря о драматическом произведении, Пушкин всегда имеет в виду театр, сцену.
Узнав, что Катенин перевел «Сида» Корнеля, Пушкин, поздравляя его (в письме от 19 июля 1822 г.), говорит тут же о пощечине в пьесе Корнеля как о театральном эффекте: «Имел ли ты похвальную смелость оставить пощечину рыцарских веков на жеманной сцене XIX столетия?», и далее: «Она должна произвести более ужаса, чем чаша Атреева». Здесь можно было бы усомниться — о литературном или театральном впечатлении идет речь. Но Пушкин продолжает: «Как бы то ни было, надеюсь увидеть эту трагедию зимой... Радуюсь, предвидя, что пощечина должна отяготеть на ланите Толченова или Брянского» (петербургские актеры).
Та же реакция у Пушкина на известие о переводе Жуковским «Орлеанской девы» Шиллера: «С нетерпением ожидаю успеха «Орлеанской ц....» (девы). Но актеры, актеры! — 5-стопные стихи без рифмы требуют совершенно новой декламации». Пушкин уже воображает драму Жуковского на сцене: «Слышу отсюда драммо-торжественный рев Глухо-рева5. Трагедия будет сыграна тоном «Смерти Роллы» (письмо к брату 4 сентября 1822 г.).
При чтении Хмельницким его комедии «Нерешительный», Пушкин так живо воображал ее исполнение в театре, что, услыша стих «И должно честь отдать, что немцы аккуратны», перебил чтение автора: «Вспомните мое слово, при этом стихе все захлопает и захохочет!» (см. письмо Пушкина к Гнедичу от 13 мая 1823 г.).
Пушкин всегда безошибочно отличает пьесу для чтения от настоящей театральной драмы.
О трагедии Хомякова «Ермак» Пушкин без колебаний заявляет: «Идеализированный Ермак, лирическое произведение пылкого юношеского вдохновения, не есть произведение драматическое» (статья о «Марфе Посаднице» Погодина; VII, с. 216). О драмах Байрона он говорит: «Каин» имеет одну только форму драмы, но его бессвязные сцены и отвлеченные рассуждения в самом деле относятся к роду скептической поэзии Чильд-Гарольда» («О драмах Байрона»; VII, 52).
То же понимание Пушкиным театра видно и в его отношении к собственным своим произведениям. Много раз обращалось внимание на замечательный план комедии об игроке (1822), где все персонажи названы фамилиями актеров Петербургского театра соответствующего амплуа («Вальберхова — вдова, Сосницкой — ее брат» и т. д.). Здесь дело совершенно не в том, что, как говорит А. Слонимский в комментарии к этому произведению в VII томе академического издания, «обычные условные имена, принятые для «благородной» комедии (Арист, Эльмира и т. д.), не годились для задуманных в реалистическом духе персонажей» и что «Пушкин, очевидно, не решился сразу порвать с традицией и пока ограничился фамилиями актеров...». Здесь существенно то, что, подобно тому, как, говоря о «Сиде», Пушкин видит пощечину «гишпанского рыцаря», «отяготевшую на ланите Толченова или Брянского», так и в самом зародыше замысла комедии он уже задумывает и планирует ее в совершенно конкретных театральных образах.
Общеизвестны также многократные заявления Пушкина о том, что он написал «Бориса Годунова» с целью «преобразования нашей сцены», «драматической системы» нашего театра... Нет никакого сомнения, что «Борис Годунов» написан был Пушкиным для театра. Катенин прямо говорит в своих воспоминаниях: «Пушкину хотелось видеть свою пьесу на сцене...»6
В высшей степени замечательны высказывания Пушкина о роли публики в театре7. Первую свою юношескую статью «Мои замечания о русском театре» Пушкин, после небольшого вступления, начинает словами:
«Публика образует драматические таланты. Что такое наша публика?» (VII, с. 7) — и далее следует характеристика зрителей петербургских театров. Можно сказать, что под «драматическими талантами» Пушкин разумеет здесь не драматургов, а актеров. Это верно, но и говоря о драматургии, Пушкин и тут на первое место ставит публику. Это главная мысль первой части его знаменитой статьи о «Марфе Посаднице» Погодина. Причину различия системы драм Шекспира и Расина Пушкин видит в различном составе зрителей — народ и придворное общество. Все особенности «поэтики» той или иной системы, ее язык, ее приемы он объясняет этим различием социального состава зрительного зала. Я не буду приводить соответствующих цитат — они общеизвестны. Наконец, и неуспех своего предприятия — преобразования русского театра на основе создания народной шекспировской драмы — и вообще невозможность в его время для театра обращаться к соответствующей аудитории — он объясняет отсутствием связи театра с народом.
«Где, у кого выучиться наречию, понятному народу? Какие суть страсти сего народа, какие струны его сердца, где найдет она (народная трагедия. — С. Б.) себе созвучия — словом, где зрители, где публика?
Вместо публики встретит она тот же малый, ограниченный круг...» и т. д. (VII, 217).
В этой же связи замечательно различное отношение Пушкина к своим неуспехам литературным и театральным. Как бы его ни огорчали те или иные неудачи своих литературных выступлений, мы не находим у него жалоб на это обстоятельство. Он или старается замкнуться в гордом одиночестве («Поэт, не дорожи любовию народной»), или издевается над своими критиками — так или иначе, он всегда декларирует безразличие к неуспеху своих чисто литературных произведений.
Совершенно иначе он говорит об ожидаемом им неуспехе «Бориса Годунова». Например: «Хороший иль худой успех моих стихотворений, благосклонное или строгое решение журналов о какой-нибудь стихотворной повести доныне слабо тревожили мое самолюбие. Критики слишком лестные не ослепляли его. Читая разборы самые оскорбительные, старался я угадать мнение критика, понять со всевозможным хладнокровием, в чем именно состоят его обвинения. И если никогда не отвечал я на оные, то сие происходило не из презрения, но единственно из убеждения, что для нашей литературы il est indifférent8, что такая-то глава «Онегина» выше или ниже другой. Но, признаюсь искренно, неуспех драмы моей огорчил бы меня, ибо я твердо уверен, что нашему театру приличны народные законы драмы Шекспировой, а не придворный обычай трагедии Расина, и что всякий неудачный опыт может замедлить преобразование нашей сцены» (отрывок «Изучение Шекспира»; VII, 165). В другом наброске: «Хотя я вообще всегда был довольно равнодушен к успеху иль неудаче своих сочинений, но признаюсь, неудача «Бориса Годунова» будет мне чувствительна, а я в ней почти уверен» (отрывок «С отвращением решаюсь я...»; VII, 164).
Эта уверенность в неудаче и вызывает то отвращение к предстоящему выпуску в свет «Бориса Годунова», о котором Пушкин говорит во всех вариантах предисловий. Он понимал, что без сочувственного участия публики в «преобразовании нашей сцены» это преобразование осуждено на неудачу.
И не здесь ли следует искать объяснения довольно странного, единственного среди прямо противоположных высказываний заявления Пушкина: «Искренно признаюсь, что я воспитан в страхе почтеннейшей публики и что не вижу никакого стыда угождать ей и следовать духу времени» (VII, 71). Эти слова находятся в письме к издателю «Московского вестника» и написаны по поводу неуспеха в критике и публике напечатанной сцены из «Бориса Годунова». Хотя мысль высказана Пушкиным без ограничения, но не правильнее было бы отнести ее только к театру, к деятельности Пушкина-драматурга и видеть в ней один из вариантов тех же мыслей Пушкина о решающей роли публики в театре? Так или иначе, мы видим, что Пушкин прекрасно понимал специфические особенности драматического жанра и не мог, конечно, беззаботно относиться к вопросу о «сценичности» своих пьес.
|
