Какое же утешительное объяснение может дать страдающему Алеко старик?
Утешься, друг: она дитя,
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское — шутя.
Вот в чем безрассудство Алеко: он не знает или не хочет знать, что женщина — это ребенок, в отличие от мужчины она любит не серьезно и не глубоко — шутя. Он объясняет Алеко, что это закон природы, возмущаться против которого, сердиться — «безрассудно», «безумно». Он сравнивает изменчивое по природе сердце женщины с луной, ненадолго озаряющей то одно, то другое облако:
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит —
И вот уж перешла в другое;
И то недолго посетит.
Пытаться изменить этот неумолимый порядок — бесполезно, обижаться на него — бессмысленно.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Утешься...
В подтверждение своего тезиса о неспособности женщины по своей натуре любить долго и глубоко старый цыган рассказывает грустную историю своей любви к Мариуле. На возмущенные вопросы Алеко, эгоиста и злого насильника в душе, —
Да как же ты не поспешил
Тотчас вослед неблагодарной
И хищникам и ей коварной
Кинжала в сердце не вонзил? —
он отвечает недоуменным вопросом:
К чему? вольнее птицы младость;
Кто в силах удержать любовь?
Сам он утешается безропотным примирением с судьбой: вечного счастья не бывает, что уже прошло, того не вернешь.
Чредою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь...
Нет никакого сомнения, что для Пушкина (даже в мрачную эпоху его кризиса) поведение старого цыгана по отношению к изменившей жене выше с моральной точки зрения, чем поведение Алеко. Но какие у нас основания считать, что любовь Земфиры (и Мариулы), не создающая никаких духовных связей между любящими, не налагающая на них никаких моральных обязательств, что эта «цыганская любовь» была для Пушкина идеалом свободной любви, а Земфира — идеалом свободно любящей женщины?
Как и в отношении общественной жизни, Пушкин показывает в поэме, что полная «свобода» любви, то есть возможность легко и без всяких препятствий внешних и внутренних отдаваться непосредственному чувству, осуществима только для общества примитивного, живущего почти животной жизнью. Абсолютная «свобода» в любви, говорит Пушкин своими «Цыганами», несовместима с подлинно человеческими отношениями, она отвергает всякие взаимные обязанности между любящими, всякие связи между ними — духовные, моральные, интеллектуальные, кроме физических.
Белинский (в статье о «Цыганах») в своем горячей обвинительном акте против ревности как животной страсти тут же изображает характерные для новой морали революционных демократов нормальные отношения в любви, полные взаимного уважения, искренности и самоотверженности, лишенные эгоизма, подозрительности, злобы. Нападая на Алеко (и подобных ему), протестуя против принуждения разлюбившей женщины к любви насильно и отстаивая ее право на свободное чувство, Белинский так описывает душевное состояние женщины, разлюбившей человека, который продолжает ее любить: «Чувство оскорбления для такого человека... невозможно, ибо он знает, что прихоть сердца67, а не его недостатки причиною потери любимого сердца, и что это сердце, перестав любить его, не только не перестало его уважать, но еще сострадает, как друг, его горю, и винит себя, не будучи в сущности виновато»68. «И разве не случается, что сердце, охладевшее к вам, не терзается сознанием этого охлаждения, словно тяжкою виною, страшным преступлением? Но не помогут ему ни слезы, ни стоны, ни самообвинения, и тщетны будут все усилия его заставить себя любить вас по-прежнему»...69 Все это очень верно в психологическом и моральном отношении. Можно подумать даже, что именно эти рассуждения Белинского развивал Чернышевский и романе «Что делать?», когда изображал переживания Веры Павловны, разлюбившей своего мужа и полюбившей другого. Но какое это имеет отношение к «Цыганам» и чувствам Земфиры и Мариулы? Ведь им, как видно из поэмы, совершенно чужды и незнакомы какие бы то ни было терзания, слезы, стоны, самообвинения, страдания, уважение по отношению к обманутому ими человеку! Земфире скучно, «сердце воли просит» — и тут же она удовлетворяет это желание; Мариула легко и без всяких терзаний и самообвинений, бросив маленькую дочь, уходит с полюбившимся ей цыганом... Неужели Пушкин такую любовь считал идеальным образцом свободной любви и женщину, подчиняющую все свои действия одной животной страсти, которая берет верх у нее даже над материнским чувством, рисовал как идеал женщины? Это совершенно неправдоподобно!..
Земфира никак не могла быть для Пушкина воплощением положительного идеала свободной любви. Да и вообще в поэме Пушкина нет ни одного «положительного», идеального образа. Она вся целиком критическая. В ней Пушкин с громадной лирической силой подвергнул «неумолимому суду», по выражению Белинского, и свой вчерашний идеал — образ романтического героя, и идеал романтической свободы как в общественной жизни, так и в любви. И приговор этого суда, окончательный вывод из поэмы был самый мрачный и безнадежный: романтический свободолюбивый герой — эгоист и нарушитель свободы; романтическая свобода в реальном осуществлении — удел ленивых, робких и добрых примитивных существ: абсолютная свобода в любви — это животные отношения, при которых неминуемо страдает сторона, любящая не «шутя», глубоко, по-человечески; счастья нигде нельзя найти, «и всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет».
|
