Статьи » Бонди С.М. Рождение реализма в творчестве Пушкина

В своем настойчивом стремлении проникнуть как можно глубже в «душу» народа, понять его взгляды и потребности Пушкин не ограничился только непосредственным общением с крестьянами. Он прекрасно понимал, что крепостной крестьянин никогда не будет откровенен в разговорах с барином, даже самым добрым, никогда не откроет ему свою душу. Замеченное Пушкиным «какое-то лукавство ума» крестьянина и было, конечно, внешним выражением векового недоверия его к помещику и проявлялось, видимо, по преимуществу в сношениях крестьян с господами, а не между собой. Пробить эту стену недоверия было бы очень трудно, если не вовсе не возможно.

Пушкин нашел другой путь: он обратился к народной поэзии. Как поэт он прекрасно знал, что там он найдет наиболее глубокое, подлинное выражение народной души, его страданий и радостей, надежд и воспоминаний, его моральных, религиозных, общественных, политических чувств и требований.

Хорошо известно, что Пушкин не только разговаривал с крестьянами, не только интересовался крестьянскими шутками или спорами парней, но постоянно слушал их песни, сказки; не только слушал, но и записывал, учил наизусть и сам пел с крестьянами. Напомню еще несколько свидетельств об этом:

«Пушкин любил ходить, где более было собравшихся старцев (нищих). Он, бывало, вмешается в их толпу и поет с ними разные припевки, шутит с ними и записывает, что они поют...»

«Частенько мы его видали по деревням на праздниках. Бывало, придет в красной рубашке и смазных сапогах, станет с девками в хоровод и все слушает да слушает, какие это они песни спевают, и сам с ними пляшет и хоровод водит».

«Пушкин любил ходить на кладбище, когда там «голосили» над могилками бабы, и прислушиваться к бабьему «причитанью», сидя на какой-нибудь могилке. На ярмарке в Святых Горах Пушкин любил разгуливать среди народа и останавливаться у групп, где нищие тянули «Лазаря» или где парни и девушки водили хоровод... Пушкин простаивал с народом подолгу, заложив руки за спину, в одной руке у него была дощечка с наложенной бумагой, а в другой — карандаш. Заложив руки назад, Пушкин записывал незаметно для других, передвигая пальцами левой руки бумагу на дощечке, а правой водя карандашом...»

Конечно, нельзя смотреть на этот настойчивый интерес Пушкина к народному творчеству и экстравагантные формы его проявления (переодевался, пел с нищими-слепцами, плясал в хороводе...) как на барские причуды скучающего от безделья молодого помещика (как, вероятно, думали слышавшие об этом соседи Пушкина, да и, по-видимому, сами крестьяне). Пушкин не был и ученым-фольклористом, собирающим для научных целей народные песни и сказки. Это ему было нужно, как сказано выше, для себя, как средство наиболее глубокого проникновения в психологию народа, верного понимания его мыслей и чувств. Это понимание и должно было разрушить его неверные представления о народе, о его политической роли в истории и современности.

Заставляя Арину Родионовну рассказывать ему сказки, Пушкин видел и в этом одно из средств проникновения в «душу» народа. «Вечером слушаю сказки, — писал он брату в ноябре 1824 года, — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания...» И дело, по-видимому, вовсе не в том, что он теперь впервые знакомился, слушая няню, с русскими народными сказками. В черновой рукописи уже упомянутого стихотворения 1835 года «Вновь я посетил...», вспоминая эти осенние вечера наедине с няней, Пушкин писал:

В другом варианте:

Если под «рассказами» няни Пушкин подразумевает те сказки, которые она ему рассказывала и которые он записывал в конспективной форме¹³³, то мы видим, что не содержание этих сказок, не сюжет их был интересен и важен поэту (он знал их с детства!). Он, видимо, внимательно вслушивался в самый ход рассказов, в то, что выделяется в них как важное, в те попутные оценки и событий, и героев сказок — словом, искал в этих талантливо передаваемых произведениях устного народного творчества того же, что в песнях, свадебных обрядах, духовных стихах, шутливых поговорках — подлинного выражения «народной души».

Но Пушкину для полного изучения народного творчества мало было пассивно слушать и записывать народные песни и сказки. Он как поэт хотел и сам овладеть и поэтическим содержанием, и формой народного творчества, превратиться в то, что сейчас называется «сказителем» — то есть не только певца или рассказчика, передающего традиционный народный текст, но и исправляющего, изменяющего, дополняющего этот текст, а иногда и создающего свое собственное новое произведение, становящееся затем в устной передаче «народным».

Как известно, Пушкин вполне достиг своей цели.

Записанные Пушкиным народные песни составили целый сборник, несколько десятков песен, которые он собирался использовать в задуманной им вместе с С. А. Соболевским книге «Собрание русских песен»¹³⁴. Это издание не осуществилось, и Пушкин подарил в 1833 году тетрадь со своими записями П. В. Киреевскому, усердному собирателю народных песен. Известен позднейший (1850-х гг.) рассказ Киреевского об этом П. И. Бартеневу: «Обещая Киреевскому собранные им песни, Пушкин прибавил: «Там есть одна моя, угадайте!» Но Киреевский думает, что он сказал это в шутку, ибо ничего поддельного не нашел в песнях этих». То же самое (с некоторыми изменениями) рассказывает со слов Киреевского Ф. И. Буслаев в своих воспоминаниях: «Вот эту пачку дал мне сам Пушкин и притом сказал: «Когда-нибудь от нечего делать разберите-ка, которые поет народ и которые смастерил я сам...» И сколько ни старался я разгадать эту загадку, — продолжал Киреевский, — никак не мог сладить. Когда это мое собрание будет напечатано, песни Пушкина пойдут за народные».

Позднейшие исследователи правильно, кажется, указали на неточность в передаче Буслаевым слов Киреевского: вряд ли Пушкин говорил о нескольких своих «подделках» в переданном им Киреевскому собрании. Видимо, более правильно переданы слова Пушкина Киреевскому в приведенной только что записи Бартенева: «Там есть одна моя...» Однако и до сих пор не могут установить, которая из этих песен написана самим Пушкиным. Так умело «смастерил» Пушкин свою «подделку», так прекрасно овладел он и языком, и стилем, и всем духом народной песни! Можно думать, что для самого Пушкина это был своего рода экзамен, который он блестяще выдержал. Вспомним, что и пушкинские три «Песни о Стеньке Разине» (1826) до недавнего времени вызывали сомнения исследователей: написаны ли они самим Пушкиным или представляют собой отредактированные им подлинные народные произведения.

Только в конце 1940-х годов два исследователя, занявшиеся этим вопросом, Л. П. Гроссман и И. Р. Эйгес, независимо друг от друга пришли к бесспорному выводу, что эти якобы народные произведения целиком созданы Пушкиным.

Да и во всех произведениях Пушкина, где он стремится полностью воспроизвести не только «дух», но и «формы», то есть стиль, язык устной народной поэзии, — в сказках «О попе и о работнике его Балде», «О медведихе», в песне «По камушкам, по желтому песочку» (из «Русалки»), — везде поражает безукоризненная точность перевоплощения. В этом отношении с народными сказками и песнями Пушкина не могут идти в сравнение ни самые лучшие из песен Дельвига, ни сказки Жуковского, ни «Конек-горбунок» Ершова, ни даже «Песня о купце Калашникове» Лермонтова.

Самое важное, что извлек Пушкин из своего глубокого и всестороннего изучения народа, крестьянства — это убеждение в безусловной ошибочности его представления о народе как о стаде, покорно несущем свое вековое ярмо, о «мирных народах», не мечтающих о «дарах свободы». В самом деле, думая серьезно о народе, Пушкин не мог не вспомнить совсем недавние (всего за пятьдесят лет до того), потрясшие государство события — крестьянскую войну, пугачевщину... А еще раньше, в XVII веке, — бунт Стеньки Разина, героя народных песен (одну из этих песен Пушкин записал в 1824 г.)! А рассказы о мелких крестьянских бунтах, поджогах, убийстве помещиков, которые то и дело происходили вокруг и о которых не мог не слышать Пушкин! Подлинный народ, увиденный Пушкиным, оказался совершенно не таким, каким он нарисовал его в своем «Сеятеле»!