Глава III
1
Цельное и законченное романтическое мировоззрение Пушкина, получившее полное выражение в его поэзии начала двадцатых годов, должно было рано или поздно претерпеть самое серьезное испытание в результате столкновения его с реальной жизнью. Первый удар романтической системе взглядов Пушкина был нанесен в области его политических «вольнолюбивых надежд».
Нельзя недооценивать искренность, глубину и конкретность революционных устремлений Пушкина. Это не была только «поэзия». Пушкин вполне был убежден в эпоху около 1820 года, что революция в России произойдет в ближайшее время и что ему предстоит принять в ней участие. Эту мысль он старается внушить еще в 1818 году Чаадаеву, очевидно, и тогда несколько скептически настроенному:
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластия
Напишут наши имена!
В 1821 году Пушкин в своей записной книжке с сочувствием записывает чьи-то17 злорадно-торжествующие слова о близящемся падении абсолютистского режима в европейских государствах: «О... говорил в 1820 году: революция в Испании, революция в Италии, революция в Португалии, конституция здесь, конституция там... Господа цари, вы сделали глупость, свергнув с престола Наполеона!»18
В мае 1822 года Пушкин за столом у наместника Бессарабии Инзова, в присутствии его самого, не стесняясь, заявил: «прежде народы восставали один против другого, теперь король Неаполитанский воюет с народом, Гишпанский — тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх» 19.
Еще раньше, весной 1821 года, по поводу только что начавшегося греческого восстания Пушкин написал кому-то (по-видимому, декабристу В. Л. Давыдову) восторженное письмо, содержащее описание этих событий, которым он придавал громадное, общеевропейское значение. «Уведомляю тебя, — писал Пушкин, — о происшествиях, которые будут иметь следствия важные не только для нашего края, но и для всей Европы». Далее он говорит о «восторге духовенства и народа», о «прекрасных минутах Надежды и Свободы», о том, что «восторг умов дошел до высочайшей степени, все мысли устремлены к одному предмету — к независимости древнего отечества». «Первый шаг Александра Ипсиланти прекрасен и блистателен. Он счастливо начал — и, мертвый или победитель, отныне он принадлежит истории — 28 лет, оторванная рука, цель великодушная! — завидная участь», — восторгается Пушкин.
В письме к Вяземскому 1 сентября 1822 года Пушкин, намекая на близкую революцию и, как следствие ее, грядущую свободу печати и широкое развитие публицистики, пишет: «Пиши в тишине самовластья, образуй наш метафизический20 язык, зарожденный в твоих письмах — а там что бог даст. Люди, которые умеют читать и писать, скоро будут нужны в России...»
Однако волна революционных движений на Западе довольно скоро начала спадать. Организованные как военные заговоры, без широкого участия народа, восстания в Испании, в Неаполе, в Пьемонте были подавлены одно за другим. Конституции, вырванные у перепуганных в первый момент королей, были отменены победившей реакцией. Начались расправы с участниками восстаний. Греческое восстание против Турции после первых успехов зашло в тупик. После бегства Ипсиланти и гибели Владимиреско, предводителя демократической частя восстания, греки начали терпеть поражения... И у нас резко усилилась реакция. Был арестован Владимир Раевский, умно и осторожно ведший революционную пропаганду среди солдат. Несколько позже был смещен с поста командира дивизии бывший член «Союза благоденствия» генерал Михаил Орлов... Все эти события и на Западе и у нас почти не вызывали отклика в широких массах народа, так как само революционное движение было движением группы военных заговорщиков, совершенно не учитывавших настроение масс...
На Пушкина эти неудачи революции, казавшейся ему неизбежной и, несомненно, победоносной, произвели сильнейшее впечатление. Чем незыблемее у него была уверенность в успехе восстаний, в близком освобождении русского народа от гнета самодержавия и крепостного права, тем сильнее переживал он разочарование вследствие наступившей и все усиливающейся реакции.
Сначала Пушкин, видимо, не хотел верить, что поражения революционных вспышек на Западе носят серьезный, окончательный характер. Он все еще старался сохранить свою романтическую «беспечную веру»21 в то, что дело свободы скоро победит. В конце шутливого послания к декабристу В. Л. Давыдову он говорит о неудачах восстания в Неаполе:
...Но те22 в Неаполе шалят,
А та23 едва ли там воскреснет...
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет...
«Ужель надежды луч исчез?» — горько спрашивает поэт — и тут же решительно отбрасывает эти безнадежные мысли:
Но нет! — мы счастьем насладимся,
Кровавой чаши причастимся —
И я скажу: Христос воскрес 24.
Эти стихи, написанные весной 1822 года, были, кажется, последним выражением «вольнолюбивых надежд» романтика Пушкина. В стихах и письмах 1823 и 1824 годов прямо уже звучит отчаяние, охватившее Пушкина, видевшего воочию полное крушение этих надежд.
Отчаяние звучит и в стихотворном наброске 1823 года, оставшемся недоработанным:
Кто, волны, вас остановил?
Кто оковал ваш бег могучий?
Кто в пруд безмолвный и дремучий
Поток мятежный обратил?
Чей жезл волшебный поразил
Во мне надежду, скорбь и радость
И душу бурную 25
Дремотой лени усыпил?
Взыграйте, ветры, взройте воды,
Разрушьте гибельный оплот!
Где ты, гроза — символ свободы?
Промчись поверх невольных вод!
|