Надо сказать, что никому из современников, первых читателей «Цыган», не приходила в голову эта мысль. Никто из них не понимал идею (или «цель», по тогдашней терминологии) поэмы в том смысле, что в ней, развенчав романтического героя — эгоиста и «неволю душных городов», Пушкин создает апофеоз «цыганской» свободы. Правда, современные читатели-романтики вообще неправильно понимали идею поэмы, видя в ней обычное (то есть возвышающее, идеализирующее) изображение традиционного романтического изгнанника. Отсюда и упреки Рылеева (в письме к Пушкину) и Вяземского (в статье в «Московском телеграфе») по поводу того, что «характер Алеко несколько унижен» его прозаическим ремеслом поводыря медведя. Романтики советовали Пушкину дать Алеко более поэтическое, более пристойное для возвышенного романтического героя занятие — кузнеца (Рылеев), лошадиного барышника (Вяземский).
Во всяком случае, в самом цыганском обществе они не видели «положительного» противопоставления «отрицательному» Алеко. Даже Жуковскому, который, видимо, один только понял глубоко трагический идейный смысл поэмы, не пришла эта мысль в голову. Ведь если бы в образе старого цыгана и всего цыганского общества (людей всепрощающих, никого не терзающих и не карающих, добрых душой) он увидел новый положительный идеал Пушкина, то он бы обрадовался: Пушкин переходит на его позиции, отходит от своеволия, «злобы», насилия, борьбы и воспевает кротость, робость, непротивление!.. Еще шаг — и он придет к чисто религиозному осмыслению и освящению этой морали. Так должен был бы думать Жуковский, большой поэт и глубокий ценитель поэзии, если бы он нашел у Пушкина то, что приписывают ему современные интерпретаторы его поэзии.
А между тем Жуковский вынес из знакомства с «Цыганами» совершенно противоположное впечатление. «Я ничего не знаю совершеннее по слогу твоих Цыган! — писал он Пушкину. — Но, милый друг, какая цель (то есть идея. — С. Б.)? Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое?.. Как жаль,что мы розно!»
Нечего и говорить о том, что Белинский, видевший в поэме замысел «апофеозы» Алеко, не приписывал Пушкину этой общественной и моральной идеализации цыган.
Столь неверная мысль попала в советское литературоведение от писателей и критиков, стоявших на реакционных позициях, боровшихся с революционными идеями в литературе и политике. У Достоевского в его речи о Пушкине этой мысли, правда, еще нет. Он не переоценивает (даже со своей точки зрения) пушкинских цыган, не видит в них идеала, говорит о них довольно пренебрежительно. Обращаясь к «русскому скитальцу» (то есть революционному деятелю), воплощение которого он видел в образе Алеко, Достоевский прямо говорит: «Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин...»59 «Не вне тебя правда, а в тебе самом»60. «Не только для мировой гармонии, но даже и для цыган не пригодился несчастный мечтатель...»61 Впрочем, рядом с этим, в продолжении той же фразы звучит высокая оценка Достоевским морального лица пушкинских цыган: «...и они выгоняют его — без отмщения, без злобы, величаво и простодушно:
Оставь нас, гордый человек;
Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним» 62. И тут же у Достоевского оговорка: «Все это, конечно, фантастично...»63, то есть ничего общего не имеет с подлинными цыганскими нравами, выдумано Пушкиным.
Ближе всего разбираемая неверная интерпретация «Цыган» Пушкина должна была быть, конечно, Л. Н. Толстому, который, так понимая «Цыган», увидел в Пушкине своего идейного предшественника. И мы знаем, что действительно «Цыганы» были у Толстого одним из любимейших пушкинских произведений. Старший сын Л. Н. Толстого, Сергей Львович, в своих воспоминаниях об отце пишет: «Отец мало ценил поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник», «Анджело», «Полтаву», но восхищался «Цыганами»64. Есть и другие свидетельства о таком же отношении Толстого к этой поэме.
Поэт Вячеслав Иванов, один из основоположников и теоретиков русского символизма, написал блестящую статью о «Цыганах» Пушкина65. В этой статье, необыкновенно богатой по содержанию, написанной с большой серьезностью и искренним воодушевлением, полной глубоких интересных мыслей и тонких поэтических наблюдений (Вячеслав Иванов был поэт и ученый-филолог), основным недостатком, делающим всю его статью неверной, является стремление представить Пушкина выразителем идей, близких самому автору статьи. Недостаток этот, как известно, свойствен очень многим (и притом вполне добросовестным) работам о Пушкине. По В. Иванову выходит, что Пушкин в «Цыганах» развивает идеи «мистического анархизма», религиозно-политической теории, которую проповедовал в своих статьях сам В. Иванов. Поскольку пушкинский текст, пушкинские образы, его отношение к своей поэме уж слишком явно в ряде случаев противоречили такому толкованию, на помощь автору приходили спасительные рассуждения о том, что Пушкин сам не вполне понимал свою идею, не знал, о чем пишет: «он впервые оказался не вполне понятным самому себе», «он словно куда-то позвал, но сам не знал, куда», он «не знал, почему откололся (от поэзии Байрона. — С. Б.), ни куда идти», «так неуверен он в своем новом слове» и т. д.
«Новое слово» Пушкина В. Иванов формулирует так: «Можно сказать, что старый цыган учит Алеко какой-то свободной и кроткой религии»; «Пушкин прямо противопоставляет богоборству абсолютно самоутверждающейся личности идею религиозную, идею связи и правды вселенской и в этой одной видит основу истинной и цельной свободы: «птичка божия не знает ни заботы, ни труда». В религиозном решении проблемы индивидуализации мы и усматриваем величайшую оригинальность и смелость пушкинской мысли». «Анархия, если она не мятеж рабов, должна утверждаться как факт в плане духа»; «Анархический союз может быть воистину таковым только как община, объединенная одним высшим сознанием, одною верховною идеей, и притом идеей в существе своем религиозной. Такова идеальная община идеальных пушкинских цыган, и только потому осуществляется в ней истинная вольность. Этот глубочайший анализ анархического идеала определенно намечен в проникновенном творении великого поэта».
«...Что пушкинский табор — община анархическая, не подлежит сомнению», — продолжает В. Иванов, и в этом он совершенно прав, как мы показали выше. И как раз это простое и несомненное положение отвергается нашими литературоведами. Зато другое положение В. Иванова о том, что для Пушкина эта цыганская община является общественным идеалом, который он противопоставляет индивидуализму Алеко — прочно вошло в наше литературоведение, хотя нет никаких оснований ни в самой поэме, ни в других высказываниях Пушкина считать, что он когда-нибудь мог видеть в ничем общественно не организованной, лишенной законов, трудовой деятельности общине ленивых, робких и добрых цыган — идеал общественного устройства!
Мысль Пушкина, как уже сказано, совершенно иная. Он показывает, что в реальной действительности, а не в романтической мечте должна была бы представлять собой эта «свобода» в ее полном осуществлении. Совершенно не предполагая, конечно, что кто-нибудь из его читателей будет делать из его поэмы религиозные выводы или, не лучше того, увидит в ней «изображение народа», рассчитывая на внимательного читателя, и притом доверяющего способности автора сознательно ставить и решать нужные ему вопросы, сводить концы с концами, Пушкин показал в своей поэме, что не только любимый его романтический герой не способен к истинной свободе, что он «для себя лишь хочет воли», но что и эта «свобода» (в ее романтическом понимании) ничего привлекательного в себе не заключает: она осуществима только в среде добрых, робких, ленивых, бездельных и примитивных по своим потребностям людей, да и им она вовсе не гарантирует счастья.
Глубоко пессимистический вывод из этой поэтически доказанной «теоремы» Пушкин дает в заключительных стихах эпилога:
Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны,
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Критики, не понявшие подлинного смысла «Цыган», упрекали Пушкина за эти стихи как противоречащие содержанию поэмы. Вяземский в своей статье в «Московском телеграфе» говорит о последнем стихе, что он «слишком греческий», то есть неуместно вводит в поэму идею неумолимого Рока — основу древнегреческой трагедии. Между тем в этом стихе как раз и сосредоточена главная тогдашняя мысль Пушкина о том, что нет никакого выхода из трагических противоречий жизни, что бегство романтического героя от городской жизни в природу, к простым, свободным племенам бесполезно; и там то же самое!
Белинский говорил резче Вяземского, он считал, что все эти заключительные стихи, весь конец поэмы «пришелся совершенно не кстати к содержанию поэмы, в явном противоречии с ее смыслом». Приведя далее эти стихи, он продолжает: «К чему тут судьбы и к чему толки о том, что счастья нет и между бедными детьми природы? Несчастие принесено к ним сыном цивилизации, а не родилось между ними и через них же»66. В своем увлечении Белинский забыл о судьбе старого цыгана, о несчастье всей его жизни (хотя и не разрешившемся убийством), несчастье, несомненно, типичном в среде, где мужчины любят «горестно и трудно», «а сердце женское — шутя».
Критики несомненно ошибались, и конец эпилога, задуманный Пушкиным как подведение идейного итога всей поэме, точно соответствует ее содержанию.
|
