Статьи » Стефанов О. Мотивы совести и власти в произведениях Пушкина, Софокла и Шекспира

Надеюсь, что сопоставление величайших имен мировой драматургии не вызовет нареканий. Особенно по отношению близости пушкинского «Бориса Годунова» духу Шекспировских трагедий. Но, если надо выискивать близость с наследием Древней Эллады, то обвинение в критической экстравагантности почти неизбежно. Ведь обыкновенно обособляются как бы две разные драматургии — античная и Нового времени. Это представление зафиксировано достаточно наглядно в утверждении известного специалиста по античной филологии В. Ярхо:

С литературоведением и эстетикой дело действительно обстоит так. Без особого усилия можно перечислить всевозможные, сами по себе прославленные имена и школы, толкования, критические размышления, которые стремятся, как можно шире обосновать свои оценки. Но часто они переворачивают завещанный классиками смысл и при этом нарочно или непроизвольно исключают утверждения «конкурентов». И, если принять отдельную теорию за основу, совсем легко можно выстроить противостояние и в драматургии. Однако, мне кажется, что более плодотворно забыть на время о схоластических теориях и вернуться непосредственно к текстам, к смыслам, завещанным нам гениальными авторами прошлого. В драматургии есть один критерий, по которому мы можем понять заряд авторского послания — это развитие характеров. По мнению Александра Сергеевича Пушкина, это и есть признак подлинного искусства:

Так вот, если проследить, как развиваются характеры, как соотносятся проблемы власти с жестокими и безнравственными методами ее завоевания и удержания — с последующими уколами совести, раскаяния за тяжелые преступления, можно найти несомненное сходство в величайших трагедиях совершенно разных эпох.

Доказать сродство «Бориса Годунова» с Шекспировской традиции не трудно, поскольку имеются прямые указания самого Пушкина. Так, в пору написания «Бориса Годунова» Пушкин делился с Кюхельбекером:

Затем, из Одессы 5-ого июля 1824 г. в письме Вяземскому — Пушкин упоминает Аристотеля и, притом, в довольно «непочтительном» тоне:

Это упоминание свидетельствует, что Пушкин небезразличен к античному наследству драматургии, хотя имена и произведения самих авторов он не обсуждает. Очевидно, поэту было не до полемики, и он не входил в теоретические тонкости, а отдавал приоритет природе вещей, творческой органике.

В незаконченной статье «О поэзии классической и романтической», писанной в пору создания «Бориса Годунова», зафиксированы прямые указания на неприемлемость для Пушкина теоретической схоластики:

Мы знаем, что каждое слово у Пушкина высказано с огромной ответственностью, оно изумительно точно и выверено, и это примета его гениальности. В только что приведенном отрывке можно заметить, как трактат Буало в стихах назван «Кораном». Его несогласие проявляется в ироническом слове покорилась, а о передней и гостиной, привычках и жеманстве нечего и говорить...

Беда в том, что мы, увлекаясь слишком рьяно теоретическими изысканиями, часто забываем завещанное Пушкиным неприятие заумных мудрствований, сервильных писаний.

Как тревожный парадокс упомяну — в сущности кощунственное — толкование болгарской «исследовательницы» Инны Пелевой, будто цитируя Пушкина в эпиграфе к своему стихотворению «Гергьовден», великий болгарский поэт Христо Ботев подписал его строчки именем Языкова не по забывчивости, а с желанием оберечь читателей от непристойного фонетического сходства. При этом автор сиих домыслов делится опасениями, что и Языков-то мог бы наводить на эротоманские ассоциации(!?).

Здесь я попытаюсь определить созвучность Пушкина с его величайшими предшественниками по признакам их отношения к проблемам власти и совести, но, не настаивая ни на миг, будто Пушкин ремесленнически подражаЇ или стремился к «похожести». Творческая органика гениев чужда мелочным комбинациям или чинопочитанию. Сходство между ними основывается на одинаковой верности природе вещей, и поэтому сопоставление могло бы помочь нам высветить не только особенности Пушкинского «Бориса Годунова», но и отделить Софокла от Аристотелевой схоластики. Даже в драматургии древности можно высветить тонко разработанные проблемы власти и уколы совести у потерпевших крушение властителей.

Срединное и бесспорное положение Шекспира же может быть ориентиром в обоих хронологических направлениях.

Схожесть между Пушкиным и Шекспиром подмечена давно, но отнюдь не всегда в этом усматривался повод для радости. Если поверить Льву Толстому, «Борис Годунов» написан Пушкиным «под влиянием ложной критики— восхвалявшей Шекспира». Великая трагедия объявлена Львом Николаевичем «рассудочно-холодным произведением». ( Толстой Л. О литературе. М., 1955. С. 414.)

Увы, религиозно настроенному Толстому претит отсутствие экстаза, самозабвенной веры. Для него это непростительный грех. А, в сущности, мы можем только восхищаться тем, что и Шекспир, и Пушкин не обслуживают мифологию, а смотрят на вещи трезво, снимают мифический налет с истории.

Посмотрим, какими словами оценивает Воротынский преимущества Годунова как претендента на престол. Мало ли, что есть другие, более родовитые по крови бояре: