Статьи » Бонди С.М. Историко-литературные опыты Пушкина

Наши критики не согласились еще в ясном определении различий между родами классическим и романтическим. Сбивчивым понятием о сем предмете обязаны мы французским журналистам, которые обыкновенно относят к романтизму все, что им кажется ознаменованным печатью мечтательности и германского идеологизма или основанным на предрассудках и преданиях простонародных: определение самое неточное. Стихотворение может являть все сии признаки, а между тем принадлежать к роду классическому. Если вместо  формы стихотворения будем <брать> за основание только  дух, в котором оно писано, то никогда не выпутаемся из определений. Гимн Ж.-Б. Руссо духом своим, конечно, отличается от оды Пиндара, сатира Ювенала от сатиры Горация, Освобожденный Иерусалим от Энеиды — однакож все они принадлежат к роду классическому. К сему роду должны отнестись те стихотворения, коих  формы известны были грекам и римлянам или коих образцы они нам оставили, следственно, сюда принадлежат: эпопея, поэма [нрзб.] дидактическая, трагедия, комедия, ода, сатира, послание, ироида, эклога, элегия, эпиграмма и баснь.

Какие же роды стихотворения отнести к поэзии романтической?

Все те, которые не были известны древним, и те, в коих прежние формы изменились или заменены другими.

Не считаю за нужное говорить о поэзии греков и римлян: каждый образованный европеец должен иметь достаточное понятие о бессмертных созданиях величавой древности. Взглянем на происхождение и на постепенноќ развитие поэзии новейших народов.

Западная Империя клонилась быстро к падению, а с нею наука, словесность и художества. Наконец она пала; просвещение погасло, невежество омрачило окровавленную Европу. Едва спаслась латинская грамота; в пыли книгохранилищ монастырских монахи соскоблили с пергамента стихи Лукреция и Виргилия и вместо их писали на нем свои хроники и легенды.

Поэзия проснулась под небом полуденной Франции — рифма отозвалась в романском языке; сие новое украшение стиха, с первого взгляда столь мало значущее, имело <сильное> влияние на словесность новейших народов. Ухо обрадовалось удвоенным повторениям звуков, побежденная трудность всегда приносит нам удовольствие, любить размеренность, соответственность свойственно уму человеческому. Трубадуры играли рифмою, изобретали для нее все возможные изменения стихов, придумывали самые затруднительные формы: явились virlet, баллада, рондо, сонет и проч.

От сего произошла необходимая натяжка выражения, какое-то жеманство, вовсе неизвестное древним; мелочное остроумие заменило чувство, которое не может выражаться [в] триолетах. Мы находим несчастные сии следы в величайших гениях новейших времен².

Но ум не может довольствоваться одними игрушками гармонии, воображение требует картин и рассказов; трубадуры обратились к новым источникам вдохновения, воспели любовь и войну, оживили народные предания — родился ле, роман и фаблио. Темные предания о древней трагедии и церковные празднества подали повод к сочинению  таинств, (mistères). <Они> почти все писаны на один образец и подходят под одно уложение, но к несчастию в то время не было Аристотеля для установления непреложных законов мистической драматургии.

Два обстоятельства имели решительное действие на дух европейской поэзии: нашествие мавров и крестовые походы.

Мавры внушили ей исступление и нежность любви, приверженность к чудесному и роскошное красноречие Востока; рыцари сообщили свою набожность и простодушие, свои понятия о геройстве и вольность нравов походных станов Готфреда и Ричарда.

Таково было смиренное начало романтической поэзии. Если бы она остановилась на сих опытах, то строгие приговоры французских критиков были бы справедливы, но отрасли ее быстро и пышно процвели, и <вскоре> она является нам соперницею древней Музы³. Италия присвоила себе ее эпопею, полуафриканская Гишпания завладела трагедией и романом, Англия противу имен Данте, Ариоста и Кальдерона с гордостью выставила имена Спенсера, Мильтона и Шекспира, в Германиь (что довольно странно) отличилась новая сатира, едкая, шутливая <коей памятником остался Ренике фукс>⁴.

Во Франции тогда поэзия все еще младенчествовала; лучший стихотворец времени <Франциска I>

Проза уже имела сильный перевес: Montagne, Рабле были современниками Марота.

В Италии и в Гишпании народная поэзия уже существовала прежде появления ее гениев. Она пошла по дороге уже проложенной: были поэмы прежде Ариостова Орландо, были трагедии прежде созданий de Vega и Кальдерона.

Во Франции просвещение застало поэзию в ребячестве без всякого направления, безо всякой силы. Образованные <умы> века Людовика XIV справедливо презрели ее ничтожность и обратили ее к древним образцам. Буало обнародовал свой Коран⁵ — и французская словесность ему покорилась⁶.

Сия лжеклассическая поэзия, образованная в передней и никогда не доходившая далее гостиной, не могла отучиться от некоторых врожденных привычек, и мы видим в ней все романтическое жеманство, облеченно• в строгие формы классические.

P. S. Не должно думать, однакож, чтоб и во Франции не осталось никаких памятников чистой романтической поэзии. Сказки Лафонтена и Вольтера и Дева сего последнего носят на себе ее клеймо. Не говорю о многочисленных подражаниях тем и той (подражаниях, по большей части посредственных: легче превзойти гениев в забвении всех приличий, нежели в поэтическом достоинстве).

В рукописи остались две заметки, вероятно вставки в текст статьи, которым однако я не могу найти в ней места:

1. «Отселе начало сей лжеклассической поэзии <(собственно) французской> <и которая> Она имела несчастное влияние <не только> <на умы>».

   Вероятно эта фраза должна была сначала примыкать к абзацу о Буало, вместо заменившего ее текста: «Сия ложноклассическая поэзия, образованная»... и т. д.

2. «Вопреки остроумной гипотезе кн. Вяземского, вопреки природному свойству Фр[анцузская] Слов[есность] <имела> до самого Ж[уковского] имела исключительное влияние на наш[у] <отроческую словесность> [стихотворные] произведения] язык и поэзию. <теперь воп.> [?]

   Возможно, что этими словами должно было начинаться ненаписанное продолжение статьи. Трудно сказать, являлось ли в этой статье обозрение французской литературы самостоятельной темой или за ним должна была следовать глава о русской литературе, на которую она имела «исключительное влияние»... Последний план был воспринят Пушкиным для статьи о литературе, которую он писал позже, в 30-х годах, однако у нас есть набросок плана статьи «О французской словесности», датируемый редактором в издании ГИХЛ (т. V, стр. 509—560) 1822—1824 гг., где эта словесность рассматривается именно с точки зрения ее влияния на русскую литературу и где вслед за перечислением русских писателей, подражавших французской литературе, идет вопрос: «Что такое французская словесность?» — и затем критическое обозрение ее: «Трубадуры. Малерб»... и т. д. Во всяком случае и в том виде, в каком осталась у Пушкина статья «О поэзии классической и романтической», она представляет собой известную законченность: тема, поставленная в заглавии, хотя и коротко, но исчерпана.