Статьи » Бонди С.М. «Моцарт и Сальери»

Прежде чем перейти ко второй сцене трагедии, надо разрешить несколько вопросов.

Во-первых: когда Сальери решил отравить Моцарта? Вспомним все, что он говорит в первом монологе, до прихода Моцарта. Его мучает несправедливость судьбы, бога, он вспоминает всю свою творческую жизнь, всџ жертвы, которые он приносил искусству, свою принципиальность, свои заслуженные успехи и славу, свою доброжелательность к «товарищам в искусстве дивном»... О Моцарте он говорит только то, что он «безумец», «гуляка праздный», несправедливо одаренный «священным даром» бессмертной гениальности, что он, Сальери, глубоко и мучительно завидует Моцарту... Можно увидеть из этого монолога, а также из содержания и тона его разговора с Моцартом, что он ненавидит и презирает его как человека, восхищаясь его музыкой... Никаких слов о решении или просто о мыслях Сальери уничтожить, отравить Моцарта нет — ни в речах его, ни в его поведении. А ведь это очень важное для него решение, и Пушкин не мог бы не показать каким угодно способом, что Сальери с самого начала появления его перед нашими глазами не только мучается завистью, но и принял уже (или обдумывает) решение об убийстве. Между тем — ничего подобного нет в пьесе. Зато в первых же словах Сальери, после ухода Моцарта, он сразу и решительно говорит об этом:

Впрочем, именно эти слова как раз показывают, что желание (пускай еще неясное) уничтожить Моцарта уже созревало в душе завистника Сальери, хотя он и отталкивал от себя эти мысли. В самом деле: почему он начинает свой взволнованный монолог восклицанием: «Нет!»? И продолжает: «Не могу противиться я доле судьбе моей»! Значит, мечты об убийстве Моцарта уже были в его душе, но он противился им, старался не думать об этом... А теперь — не может доле противиться судьбе своей и, приглашая Моцарта отобедать вместе в «трактире Золотого Льва», он имеет в виду отравить его.

Когда же пришел к этому окончательному решению Сальери? Ответ может быть один: когда он слушал новое произведение Моцарта, которое тот принес ему показать. Ведь именно в этом произведении, как видно из невнятного предварительного объяснения Моцарта — и как должно быть вполне ясно слышно со сцены в самой музыке (на что и рассчитывает Пушкин!), — все разъяснено: и дружба Моцарта и Сальери, и то, что Сальери на самом деле враг Моцарта, и то, к чему логически должны привести такие отношения — неминуемая гибель Моцарта. Моцарт сам подсказал Сальери своей музыкой, логикой музыкального развития мотивов, чем должны кончиться его мучения зависти!

На сцене все это должно быть видно. Зрители слушают такую выразительную музыку Моцарта и в то же время видят, как она действует на Сальери, что она открывает ему. Исполнитель роли Сальери должен своей мимикой, движениями показать это, следовать за ходом музыки, «комментировать» своими движениями и выражением лица все повороты в развитии этого хода, все оттенки содержания его...

Но если Моцарт настолько четко понимал всю ситуацию, всю страшную опасность своей «дружбы» с Сальери, что даже написал «программную» музыку на эту тему, то почему же он продолжает с ним дружбу, соглашается вместе с Сальери отобедать в трактире, а там пьет бокал вина (с ядом!), провозглашая тост — «за искренний союз, связующий Моцарта и Сальери, двух сыновей гармонии»? Как это может быть?

Дело в том, что у Пушкина Моцарт вовсе не понимает ситуации, не понимает, что Сальери его лютый враг. И музыку свою он написал вовсе не на готовую программу, которую он будто бы излагает Сальери, прежде чем сыграть свое произведение! Наоборот, он не знает, что написал, и старается сам понять внемузыкальный смысл своего произведения. Вспомним, как он говорит:

Представь себе... кого бы? ну, хоть меня.

Он тут, на месте придумывает, кого бы можно было бы представить себе, слушая его произведение. И останавливается — на себе: «ну, хоть меня»... И дальше, говоря о том, какое внемузыкальное содержание вложено во «вторую тему» его вещи, он также придумывает, колеблется; сначала ему кажется, что это — образ красотки, в которую «слегка влюблен» его герой («...с красоткой»), а потом отказывается от этого: «...или с другом, хоть с тобой...»

Таким образом, ясно, что если в произведении Моцарта и отражены музыкальным языком трагические отношения Сальери и Моцарта, то сделано это не сознательно, не на заранее придуманную «программу», а как-то интуитивно, непосредственно, и сам ее автор принужден придумывать, соображать, что же обозначает то, что он написал...

Тогда возникает другой вопрос: как же Моцарт мог интуитивно, несознательно создать произведение, в котором верно показана жизненная ситуация, и сам не знать, не понимать, что он написал, между тем как Сальери все понял сразу и сделал из этого свой роковой вывод? Или здесь какое-то сверхразумное явление, что-то вроде мистики?

Нужно ясно представить себе, что такое гениальный художник. Он отличается прежде всего необыкновенной впечатлительностью. Самые, казалось бы, незначительные явления, которые он наблюдает, оставляют в его психике глубокий след. Мы, обыкновенные люди, проходим мимо массы вещей, не замечая их вовсе, не обращая на них внимания. Гений-художник сразу воспринимает их, даже самые незаметные, несущественные с обычной точки зрения. Все они глубоко задевают его, пополняют его знание жизни. Другая черта гениального художника — сила и верность обобщения своих чутких восприятий, умение делать из них глубокие, верные выводы. И, наконец, третье — способность находить самые сильные, художественно-волнующие средства для выражения языком своего искусства всех этих тончайших наблюдений и глубоких обобщений.

Видимо, это и имел в виду Пушкин в своем определении «вдохновения»: «Вдохновение есть расположение души к живейшему приятию впечатлений и соображению (то есть сопоставлению, обобщению. — С. Б.) понятий, следственно, к объяснению оных...»