Пушкин  
Александр Сергеевич Пушкин
«Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно;
не уважать оной есть постыдное малодушие.»
О Пушкине
Биография
Хронология
Герб рода Пушкиных
Семья
Галерея
Памятники Пушкину
Поэмы
Евгений Онегин
Стихотворения 1813–1818
Стихотворения 1819–1822
Стихотворения 1823–1827
Стихотворения 1828–1829
Стихотворения 1830–1833
Стихотворения 1834–1836
Хронология поэзии
Стихотворения по алфавиту
Коллективные стихи
Проза
Повести Белкина
Драмы
Сказки
Заметки и афоризмы
Автобиографическая проза
Историческая проза
История Петра
История Пугачева
Письма
Деловые бумаги
Статьи и заметки
Публицистика
Переводы
Статьи о Пушкине
  Бонди С.М. Драматические произведения Пушкина
  Бонди С.М. Поэмы Пушкина
  Бонди С.М. Сказки Пушкина
  Бонди С.М. Историко-литературные опыты Пушкина
  Бонди С.М. «Моцарт и Сальери»
  … Часть 1
  … Часть 2
  … Часть 3
  … Часть 4
  … Часть 5
… Часть 6
  … Часть 7
  … Часть 8
  … Примечания
  Бонди С.М. Памятник
  Брюсов В.Я. Почему должно изучать Пушкина?
  Брюсов В.Я. Медный всадник
  Булгаков С. Жребий Пушкина
  Булгаков С. Моцарт и Сальери
  Даль В.И. Воспоминания о Пушкине
  Достоевский Ф.М. Пушкин
  Мережковский Д. Пушкин
  Бонди С.М. Драматургия Пушкина
  Бонди С.М. Народный стих у Пушкина
  Бонди С.М. Пушкин и русский гекзаметр
  Бонди С.М. Рождение реализма в творчестве Пушкина
  В. Розанов. А.С. Пушкин
  В. Розанов. Кое-что новое о Пушкине
  В. Розанов. О Пушкинской Академии
  Розанов. Пушкин и Лермонтов
  Розанов. Пушкин в поэзии его современников
  Шестов. А.С. Пушкин
  Якубович Д. Пушкин в библиотеке Вольтера
  Устрялов Н.В. Гений веков
  Стефанов О. Мотивы совести и власти в произведениях Пушкина, Софокла и Шекспира
Стихи о Пушкине, Пушкину
Словарь миф. имен
Ссылки
 

Статьи » Бонди С.М. «Моцарт и Сальери»

Как мог гениальный Моцарт не почувствовать враждебного отношения к себе, звучащего почти в каждом слове, в каждой интонации Сальери, совершенно не стеснявшегося в разговоре с этим «праздным гулякой», ничего не понимающим «безумцем»? Вспомним, как ведет себя Сальери с Моцартом, как он разговаривает с ним. Первое, что слышит Моцарт, заглянув потихоньку в комнату Сальери, — это его возглас: «О Моцарт, Моцарт!» Сколько горечи и злобы в этом вопле! Если бы Пушкин писал поэму или повесть «Моцарт и Сальери», он непременно рассказал бы, объяснил, каким тоном произносит Сальери эти слова60. Но в пьесе он рассчитывал на умного, талантливого актера, который найдет нужную интонацию. А мы, читая драму Пушкина, должны, как я уже говорил, не только читать текст, но и представлять себе правильно тон, каким он произносится персонажем.

Неужели Моцарт не заметил, как звучало его имя в устах Сальери? Это неправдоподобно! А следующая испуганная реплика: «Ты здесь! — давно ль?..» А с каким презрительным видом смотрит на него Сальери, когда Моцарт представляет ему слепого скрипача, и тот играет арию из «Дон-Жуана»! А каким тоном звучат его реплики: «И ты смеяться можешь?», «Когда же мне не до тебя», «Ты, Моцарт, недостоин сам себя», «Я знаю, я!»... Всякий мало-мальски внимательный человек непременно насторожился бы, постарался бы понять, чем вызвана такая недоброжелательность, презрение, горечь тона и речей Сальери... Но Моцарт пропускает все мимо ушей, как будто не замечает всего этого, и продолжает разговаривать с Сальери как с настоящим другом. Вот почему и Сальери в своем поведении с Моцартом совершенно не стесняется: все равно тот ничего не поймет...

Но в том-то и дело, что Моцарт, воспринимая все это с необычайной чуткостью и остротой, со свойственным гению «живейшим приятием впечатлений», «соображением понятий и, следственно, объяснением оных», был, как Рахманинов, «на восемьдесят пять процентов музыкант и только на пятнадцать процентов человек»! Все результаты его гениальной проницательности он мог выражать только в своей музыке и даже не стремился обычно доводить их до сознания, до мыслей и чувств, выражаемых словами.

Об этой особенности музыкальных гениев верно сказано в процитированных Казальсом (в упомянутой уже книге X. М. Корредора «Беседы с Пабло Казальсом») словах швейцарского музыковеда Уильяма Крафта61: «Столь мощная натура (Бах. — С. Б.) с ее неслыханной чувствительностью и возбудимостью вибрировала от малейшего прикосновения, и, так как все струны этой души художника подобны струнам музыкального инструмента, они поют от малейшего прикосновения. В этом отношении Бах и Моцарт родственные души: их подлинным, единственным языком был язык музыки. Хотели они того или нет — иначе они выразить себя не могли». Это же в значительной степени относится к художникам-живописцам, которые свое «познание жизни», свои чувства выражают не словами, а живописными средствами.

В «Анне Карениной» Толстого талантливейший художник Михайлов получает заказ от Вронского написать портрет Анны. «В назначенный день он пришел и начал работу. Портрет с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою. Странно было, как мог Михайлов найти ту ее особенную красоту. «Надо было знать и любить ее, как я любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение», — думал Вронский, хотя он но этому портрету только узнал это самое милое ее душевное выражение. Но выражение это было так правдиво, что ему и другим казалось, что они давно знали его». Михайлов передал в портрете не просто внешность, красоту Анны, но и ее внутреннее содержание, «душевное выражение», которое он сразу заметил, узнал лучше, чем Вронский, самый близкий ей человек.. Свое знание, понимание он выразил «языком живописи», рисунком, красками. Ну, а если бы его попросили словами объяснить, что он хотел показать, в чем же именно состоит эта открытая им душевная красота Анны? Нет сомнения, что он не мог бы рассказать словами, разъяснить смысл написанного им. «Его подлинным, единственным языком был язык живописи... иначе он выразить себя не мог», можно сказать, перефразируя слова У. Крафта.

Пушкинский Моцарт, написав свое произведение, в котором раскрывается подлинное лицо Сальери и роковые последствия их дружбы, и сам не понимая смысла его, старается все же понять его, перевести его содержание с привычного ему языка музыки на язык слов, житейских образов и понятий. Это для него совершенно необходимо! Он мог выражать самые разнообразные свои чувства и переживания, самые тонкие наблюдения и глубокие обобщения с помощью музыки, создавая гениальные музыкальные произведения, — и этого ему было достаточно. Ведь он жил, чувствовал и мыслил только для музыки, и ему вовсе не нужно было обычным, «словесным» языком осмыслять содержание своих вещей... Но теперь дело касается его жизни! Он узнал, сделал точный, неопровержимый вывод о страшной опасности, грозящей ему от его друга Сальери, — и выразил это в привычной для него форме музыкального произведения. Но чисто биологический «инстинкт самосохранения», невольное, не осмысленное им ощущение страшной угрозы толкает его, принуждает разобраться в сущности своего ощущения, понять его реальный смысл, перевести с языка музыки на язык слов, чтобы сделать необходимый практический вывод.

Вот чем объясняется это странное поведение Моцарта, заставившее критиков-музыкантов обвинить Пушкина в ошибке, в незнакомстве с музыкой, с психологией композитора: никогда композитор не станет предлагать другому композитору «представить себе» что-нибудь, слушая его вещь, если это не заранее обдуманное «программное» произведение.

Пушкинский Моцарт, как уже было отмечено, не для Сальери говорит, а для самого себя, ему во что бы то ни стало нужно прояснить себе смысл этого, очень важного для него, произведения. Вот он и старается придумать, раскрыть во внемузыкальных образах содержание своей пьесы: «Представь себе... кого бы? — Ну, хоть меня» — и так далее. Придумавши на глазах Сальери эту «программу», Моцарт как будто добился своего, он как будто понял сам, о чем он написал... Но Моцарт тотчас же отбрасывает эти мысли как недостойные. Ведь Моцарт необыкновенно доброжелательный человек, он не станет подозревать своего друга в злодейских замыслах. Да к тому же он хорошо знает, как Сальери любит его музыку. Подозревать Сальери в зависти — ему и в голову прийти не может, так же, как и всем другим. Вспомним слова Сальери:

Кто скажет, чтоб Сальери гордый был
Когда-нибудь завистником презренным?
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Никто!

Да к тому же если у Моцарта, написавшего свою пьесу и старающегося прояснить ее реальный смысл, и появилось во время исполнения ее перед Сальери хоть смутное ощущение, что он близок к разгадке, — он сейчас же должен был отказаться от такой мысли, услышав, с каким восторгом Сальери говорит об этом произведении, какими словами говорит о нем самом: «Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь». И благодарный своему другу, Моцарт с удовольствием принимает приглашение Сальери отпраздновать создание нового гениального произведения, «отобедать вместе в трактире Золотого Льва».

Это и есть та трагедия Моцарта, о которой я говорил в начале статьи.

Интуитивно, своей гениальной прозорливостью, он видит страшную опасность, грозящую ему от общения с Сальери; он об этом рассказывает в своей музыке... Ему необходимо понять все своим рассудком, чтобы спастись от опасности, но здесь ему мешает его «самая благородная, возвышенная, добрая душа», о которой говорит его биограф Улыбышев62. Он не может заподозрить своего друга и горячего поклонника его музыки в преступном умысле, хотя это необходимо для спасения его жизни... Все большее и большее приближение к ясному пониманию ситуации — и постоянная борьба с этим, неверие в возможность такого страшного преступления и составляет основное содержание второй картины пушкинской пьесы.

Страница :    << 1 [2] > >
Алфавитный указатель: А   Б   В   Г   Д   Е   Ж   З   И   К   Л   М   Н   О   П   Р   С   Т   У   Ф   Х   Ц   Ч   Ш   Э   Ю   Я   
 

 
       Copyright © 2024 - AS-Pushkin.ru