Моцарт постепенно приближается к правде. Он уже думает не просто о смерти, но — об отравлении... А Сальери должен все это слушать... Да к тому же сопоставление отравителя Сальери с предполагаемым отравителем Бомарше он воспринимал почти как оскорбление: Бомарше из-за своей пронырливости, ряда не очень чистых денежных афер не пользовался уважением у современников... Что может быть общего между ним и «Сальери гордым», готовящимся отравить гения из принципа, защищая судьбу музыки, восстанавливая справедливость, нарушенную богом («правды нет и выше!»)? Он презрительно отвергает как неправдоподобную мысль о Бомарше-отравителе:
Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого.
Моцарта, который все ближе и ближе подходит к пониманию ситуации, не удовлетворяет такое объяснение (ведь Сальери-то не «смешон»!) — и он почти прямо задает вопрос: а способен ли Сальери на такое преступление:
Как ты да я. А гений и злодейство —
Две вещи несовместные. Не правда ль?
Ему нужно, чтобы Сальери подтвердил это положение и тем самым снял с души Моцарта мучащее его «постыдное» подозрение о готовящемся злодействе его друга... Повторяю еще раз, что Моцарт, с его гениальной наблюдательностью, впечатлительностью и железной логикой ума, уже давно понял Сальери и даже выразил это на своем обычном языке — музыке. Но сейчас этого мало! Чтобы спастись от гибели, надо перевести это музыкально выраженное знание на обычный человеческий язык слов, понятий. Он и пробивается инстинктивно к такому пониманию, борясь с собственной доверчивостью, доброжелательностью к людям, отсутствием осторожной подозрительности. Сейчас он почти довел до сознания свои смутные чувства — и хочет, чтобы Сальери сам опроверг его подозрения, согласившись с тем, что «гений (каким он считает и Сальери, так же как и Бомарше и себя) и злодейство — //Две вещи несовместные69. Не правда ль?» — спрашивает он и ждет ответа. Для Сальери этот вопрос и эта со всей убедительностью высказанная мысль Моцарта — последний удар, которого он уже не может вытерпеть. Он больше не в состоянии дожидаться нужного ему для совершения его «долга» веселого настроения «праздного гуляки»...
Ты думаешь? 70
(Бросает яд в стакан Моцарта.)
Ну, пей же.
После этой кульминационной точки до крайности напряженного с обеих сторон диалога Моцарт, словно «опомнившись», отбрасывает свои подсознательные подозрения, словно стыдясь их, и возвращается к своему обычному, дружескому, светлому настроению. Ему так и не удалось довести до сознания то, что он давно уже понял своей музыкальной душой!..
Моцарт
За твое
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.
Сильнейшее впечатление на зрителей должна произвести эта картина: Моцарт держит в руке стакан со смертельным напитком — и в это время произносит трогательный тост за здоровье своего убийцы. Одна-две секундо — и все для него будет кончено...
(Пьет.)
И тут впервые Сальери приходит в ужас от того, что он сделал, и пытается остановить Моцарта:
Постой,
Постой, постой!..
Но уже поздно. С отчаянием и ужасом он восклицает:
Ты выпил!..
Моцарт, видимо, с удивлением смотрит на Сальери, не понимая, чем вызвана эта вспышка. И Сальери, опомнившись, придумывает объяснение — и договаривает:
...без меня?
И наливает вино в пустой стакан Моцарта.
Моцарт ( бросает салфетку на стол).
Довольно, сыт я 71.
( Идет к фортепиано.)
Слушай же, Сальери,
Мой Requiem.
(Играет.)
Страшное напряжение, сопровождающее мучительный для обеих сторон диалог Моцарта и Сальери — Моцарта, изо всех сил пробивающегося к пониманию ужасной правды, и Сальери, для которого каждый вопрос Моцарта каждое его признание было сильнейшим ударом, — это напряжение прошло, кончилось. Убийство уже совершилось... Речи действующих лиц прекратились, взволнованные движения их — тоже. И в тишине и неподвижности со сцены начинает звучать потрясающая музыка «Реквиема» Моцарта, на наших глазах отпевающего самого себя.
...Римский-Корсаков ввел в свою оперу только начало «Реквиема» Моцарта, первые четырнадцать тактов: короткое вступление и первую фразу хора «Requiem aeternam dona eis, Domine». Это совершенно правильно: именно такая музыка, самое начало «Реквиема», с его необыкновенной выразительностью, должно звучать в этом месте трагедии Пушкина72. Римский-Корсаков вводит здесь к тому же одну явную условность: хотя у Пушкина «Реквием» играет на фортепьяно Моцарт, у Корсакова звучит эта музыка в оркестре и с хором (за сценой) — так, как она задумана Моцартом... Эта вполне приемлемая условность может быть осуществлена и при исполнении пушкинской пьесы... А может быть, Моцарт сам поет партии хора... Впрочем, это все дело режиссера данного спектакля. Нам нужно только ясно представить себе, что такое начало «Реквиема», которое играет перед нами уже отравленный Моцарт и слушает его убийца — Сальери. |