Статьи » Бонди С.М. Памятник

Общеизвестно, какой невыносимо тяжелой была жизнь Пушкина в последние годы, предшествовавшие его гибели. Материальное положение его было безвыходно: расходы и долги росли в связи с увеличением семьи, с необходимостью оплачивать долги его легкомысленного брата Левушки и т. п., а литературные заработки никак не могли спасти его. «Историю пугачевского бунта» почти никто не покупал, «Медного всадника» царь запретил печатать, издаваемый им журнал (четыре книги в год) «Современник» имел мало подписчиков и т. д. и т. д. Светское общество, в котором он принужден был вращаться из-за своего придворного чина камер-юнкера, преследовало его оскорбительными сплетнями, которые до него доходили... Не прекращались наглые ухаживания Дантеса за Натальей Николаевной, вызывавшие громадный интерес, любопытство, а иногда и сочувствие «друзей» поэта...

Попытки Пушкина уехать из Петербурга в деревню насовсем или хоть на один-два года, чтобы избавиться от этой невыносимой обстановки, отдохнуть и иметь возможность спокойно осуществить свои творческие замыслы, поэтические и исторические, кончались неудачей: Николай I ни за что не хотел отпустить Пушкина, освободить его от организованного правительством тщательного присмотра за всеми его действиями, связями, знакомствами...

Однако не эти хорошо известные обстоятельства мучительной жизни Пушкина последних лет были стимулом для написания «Памятника», а то положение, в котором он оказался в это время как писатель, та новая оценка его творчества, которая сделалась, можно сказать, всеобщей оценкой.

Речь идет не о той отрицательной, иногда почти ругательной критике, которой подвергалось творчество Пушкина с конца 1820-х годов в статьях, авторы которых не пользовались его уважением (Надеждин, Михаил Дмитриев, Полевой, Булгарин и другие). Пушкин редко отвечал на эти критики, отделываясь большей частью эпиграммами, очень резкими, обидными и остроумными, которые чаще всего не печатались, но широко известны были в литературных кругах... Пушкин считал, что у нас еще почти нет настоящей, квалифицированной и добросовестной критики. Мнениями читателей управляют, по его словам, «журналы, которые судят о литературе как о политической экономии, о политической экономии как о музыке, то есть наобум, понаслышке, безо всяких основательных правил и сведений, а большею частию по личным расчетам» (VII, 222). Поэтому писатель принужден творить «для самого себя и если изредка еще обнародывает свои произведения, то встречает холодность, непонимание и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он уединенных, затерянных в свете»¹³ (VII, 222). Об этом Пушкин писал также в набросках предисловия к «Борису Годунову» (1830 г.): «...трагедия сия доставила мне все, чем писателю насладиться дозволено: живое вдохновенное занятие, внутреннее убеждение, что мною употреблены были все усилия, наконец одобрения малого числа людей избранных» (VII, 164).

Говоря о «малом числе людей», понимающих и одобряющих его творчество, Пушкин имел в виду, по-видимому, своих компетентных друзей — Вяземского, Жуковского, а также Баратынского и других, — обычно высоко оценивающих каждое новое произведение Пушкина. Но в середине 1830-х годов положение изменилось. Даже, казалось бы, близкие к Пушкину люди, друзья, «люди избранные», как он их называл, стали словно разочаровываться в его способности создавать произведения значительные. Внешнюю красоту, поэтический блеск стихов Пушкина никто не отрицал, но глубины содержания, богатой, важной мысли в них не находили... Тем более что в это время стали появляться новые поэты, которые пользовались громадным успехом, в читательской массе, восхвалялись критиками, противопоставлявшими их Пушкину по глубине содержания, силе поэтического выражения и богатству мысли. Бенедиктов, выпустивший свою первую книгу стихов в 1835 году, Кукольник, печатавший в 1830-х годах свои стихотворения и драмы, и Марлинский (А. А. Бестужев). стали в это время кумирами читателей и газетной и журнальной критики.

В интересной статье Лидии Гинзбург «Пушкин и Бенедиктов», напечатанной во втором номере «Временника Пушкинской комиссии» собрано множество материалов на эту тему. Приведу некоторые из них.

Вот как реагировала высокоталантливая молодежь того времени на произведения этих впоследствии почти забытых писателей.

Тургенев рассказывал А. Островской:¹⁴ «Да что я молодежь нынешнюю обвиняю! И мы хороши были! Знаете ли вы, кого мы ставили рядом с Пушкиным? Бенедиктова. Знаете ли вы что-нибудь из Бенедиктова? Вот я вам скажу что-нибудь. Только его надо декламировать особенным образом, по-тогдашнему, — нараспев и звукоподражательно. Вот слушайте». Он продекламировал какой-то «каскад»¹⁵> и представил голосом, как падает каскад с высоты и как разбивается вода о камень.

«А то вот еще. Представьте себе, что вам декламирует стихи армейский офицер, — завитой, надушенный, но с грязной шеей». Он прочел стихотворение о кудрях: «Кудри кольца, кудри змейки, кудри шелковый каскад...»¹⁶.

Стих: «и поцелуем припекает»¹⁷ — надо было говорить так, чтобы слышалось шипенье щипцов. Да-с, и вот какой чепухой восхищались не кое-кто, а Грановский, например, ваш покорнейший слуга и другие не хуже нас с Грановским...»

В письме к Л. Толстому (1856 г.) Тургенев писал о том же: «...знаете ли Вы, что я целовал имя Марлинского на обертке журнала, плакал, обнявшись с Грановским, над книжкой стихов Бенедиктова...»

Фет, рассказывая о своих студенческих годах (в книге «Ранние годы моей жизни»), пишет:

«...как описать восторг мой, когда на лекции, на которой Ив. Ив. Давыдов¹⁸ с похвалою отозвался о появлении книжки стихов Бенедиктова, я побежал в лавку за этой книжкой!

— Что стоит Бенедиктов? — спросил я приказчика.

— Пять рублей, — да и стоит. Этот почище Пушкина-то будет.

Я заплатил деньги и бросился с книжкой домой, где целый вечер мы с Аполлоном (Григорьевым. — С. Б.) с упоением завывали при ее чтении».