30. Н. И. Гнедичу.
27 июня 1822 г. Из Кишинева в Петербург.
Письмо ваше такое существительное, которому не нужно было прилагательного, чтоб меня искренне обрадовать. От сердца благодарю вас за ваше дружеское попечение. Вы избавили меня от больших хлопот, совершенно обеспечив судьбу «Кавказского пленника». Ваши замечания насчет его недостатков совершенно справедливы и слишком снисходительны; но дело сделано. Пожалейте обо мне: живу меж готов и сарматов; никто не понимает меня. Со мною нет просвещенного Аристарха, пишу как-нибудь, не слыша ни оживительных советов, ни похвал, ни порицаний. Но какова наша цензура? признаюсь, никак не ожидал от нее таких больших успехов в эстетике. Ее критика приносит честь ее вкусу. Принужден с нею согласиться во всем: небесный пламень слишком обыкновенно; долгий поцелуй поставлено слишком на выдержку (trop hasardé < 1 >).
Его томительную негу вкусила тут она вполне — дурно, очень дурно — и потому осмеливаюсь заменить этот киргиз-кайсацкий стишок следующими: какой угодно поцелуй разлуки
Союз любви запечатлел.
Рука с рукой, унынья полны,
Сошли ко брегу в тишине —
И русский в шумной глубине
Уже плывет и пенит волны,
Уже противных скал достиг,
Уже хватается за них.
Вдруг и проч. —
С подобострастием предлагаю эти стихи на рассмотрение цензуры — между тем поздравьте ее от моего имени. Конечно, иные скажут, что эстетика не ее дело; что она должна воздавать Кесареве Кесарю, а Гнедичеве Гнедичу, но мало ли что говорят.
Я отвечал Бестужеву[1] и послал ему кое-что. Нельзя ли опять стравить его с Катениным[2]? любопытно бы. Греч рассмешил меня до слез своею сравнительной скромностию[3]. Жуковскому я также писал, а он и в ус не дует. Нельзя ли его расшевелить? Нельзя ли потревожить и Слёнина[4], если он купил остальные экземпляры «Руслана»? С нетерпением ожидаю «Шильонского узника»[5]; это не чета «Пери»[6] и достойно такого переводчика, каков певец Громобоя и Старушки[7]. Впрочем, мне досадно, что он переводит, и переводит отрывками — иное дело Тасс, Ариост и Гомер, иное дело песни Маттисона и уродливые повести Мура. Когда-то говорил он мне о поэме «Родрик» Саувея[8]; попросите его от меня, чтоб он оставил его в покое, несмотря на просьбу одной прелестной дамы. Английская словесность начинает иметь влияние на русскую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской поэзии, робкой и жеманной. Тогда некоторые люди упадут, и посмотрим, где очутится Ив. Ив. Дмитриев — с своими чувствами и мыслями[9], взятыми из Флориана и Легуве. Так-то пророчу я не в своей земле — а между тем не предвижу конца нашей разлуки. Здесь у нас молдованно[10] и тошно; ах, боже мой, что-то с ним[11] делается — судьба его меня беспокоит до крайности — напишите мне об нем, если будете отвечать.
Пушкин.
27 июня.
Примечания
Гнедич взялся за издание «Кавказского пленника» (ср. письма 25, 27).
[1] Бестужев — А. А.; полемизировал с П. А. Катениным и Н. И. Гречем о значении в литературном языке церковнославянского.
[2] Стравить его с Катениным. — Имеется в виду полемика по поводу книги Греча (см. примечание к письму 28) и принципов перевода итальянских октав («Сын отечества», 1822, № 13, 14 и др.), а также жестокая критика Бестужевым катенинского перевода трагедии Расина «Эсфирь».
[3] Сравнительная скромность — намек на эпизод той же полемики («Сын отечества», 1822, № 21).
[4] Слёнин — книгопродавец.
[5] «Шильонский узник» — поэма Байрона в переводе Жуковского.
[6] «Пери» — «Пери и ангел» Жуковского.
[7] Громобой и Старушка — персонажи баллад Жуковского.
[8] Саувей — Р. Соути.
[9] Чувства и мысли — слова Дмитриева в письме его к Вяземскому от 20 октября 1820 г. (критика «Руслана и Людмилы»).
[10] Молдованно — перефразировка выражения Пушкина («кюхельбекерно») из эпиграммы «За ужином объелся я...» (1818).
[11] С ним — с В. К. Кюхельбекером, подравшимся на дуэли с племянником ген. Ермолова.
Переводы иноязычных текстов
< 1 > слишком смело. (Франц.)
|
