Повторим еще раз, что такая резкая и мучительная реакция на все эти внешние невзгоды объясняется (в этом нет сомнения!) тяжелым состоянием духа, потерей всех общественных, моральных и эстетических опор, которые и раньше и после кризиса помогали ему легче, спокойнее, бодрее переносить жизненные трудности.
Крайняя степень душевной неуравновешенности у Пушкина сказалась в его бурной ссоре с отцом и матерью, происшедшей в конце октября 1824 года.
О ее содержании мы узнаем из отчаянного письма Пушкина к Жуковскому (31 октября 1824 г.); он обращается к нему за помощью, перепуганный грозящими ему тяжелыми последствиями. Приведем это письмо, так непохожее на все остальные письма Пушкина, всегда поражающие своим литературным изяществом, умом, сдержанностью и смысловой насыщенностью.
«Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моем положении. Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро все переменилось: отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров101, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче — быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал...»
До сих пор в письме связно излагаются факты, предшествовавшие ссоре. Вторая половина письма — все неясно, неточно, полно эмоций, обрывисто, почти бессвязно, хотя и это письмо (как и все важные для него письма) Пушкин писал сначала начерно, а потом переписывал набело...
«Получают бумагу, до меня касающуюся102. Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно... Отец осердился. Я поклонился, сел верхом и уехал103. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, ce fils dénaturé...104 (Жуковский, думай о моем положении и суди.) Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю все, что имел на сердце целых три месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз105. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить...106 Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? рудников сибирских и лишения чести? спаси меня хоть крепостию (то есть тюрьмой. — С. Б.), хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра — еще раз спаси меня...
Поспеши: обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все его повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться — дойдет до правительства, посуди, что будет. Доказывать по суду клевету отца для меня ужасно, а на меня и суда нет. Я hors la loi»107.
При этом оказывается, что, помимо обращения к Жуковскому, Пушкин сам «принял меры» для своего спасения — сделал совершенно невероятную вещь: написал письмо псковскому губернатору, прося, чтобы он выхлопотал у царя повеление посадить его в тюрьму, так как ни для него, ни для его отца жить в одном доме — невозможно. Вот текст этого прошения (по копии, написанной П. А. Осиповой) :
«Милостивый государь Борис Антонович! Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Но важные108 обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любови109 его к протчим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить Его Императорское Величество да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства».
Немного придя в себя, Пушкин, конечно, ясно понял все безумие этого своего поступка и раскаивался в нем. Об этом он говорит сам в постскриптуме только что цитированного письма к Жуковскому: «Надобно тебе знать, что я уже писал бумагу губернатору, в которой прошу его о крепости, умалчивая о причинах110. П. А. Осипова, у которой пишу тебе эти строки, уговорила меня сделать тебе и эту доверенность. Признаюсь, мне немного на себя досадно, да, душа моя, — голова кругом идет». (Как известно, это прошение Пушкина не имело для него дурных последствий: Осипова устроила так, что оно не дошло до губернатора и было возвращено Пушкину.)
Можно усомниться, верно ли и полно ли рассказал Пушкин Жуковскому о ссоре с отцом и о своем поведении во время этой ссоры. По крайней мере, брат его, Левушка, вскоре оказавшийся в Петербурге, видимо, немного иначе передавал эту сцену Жуковскому. В своем ответном письме Пушкину (12 ноября 1824 г.). Жуковский пишет по этому поводу: «На письмо твое, в котором описываешь то, что случилось между тобою и отцом, не хочу отвечать, ибо не знаю, кого из вас обвинять и кого оправдывать. И твое письмо и рассказы Льва уверяют меня, что ты столько же неправ, сколько и отец твой».
Невозможно не привести (хотя бы в извлечениях) продолжение этого письма Жуковского, который старается утешить Пушкина в его горестях. Вряд ли оно могло успокоить, утешить Пушкина, но для нас необыкновенно трогательно звучат эти слова прославленного, признанного первым поэта, обращенные к его младшему собрату: «На все, что с тобой случилось и что ты сам на себя навлек, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастья и обратить в добро заслуженное. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин... Ты скажешь, что я проповедую с спокойного берега утопающему. Нет! я стою на пустом берегу, вижу в волнах силача и знаю. что он не утонет, если употребит свою силу, и только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывет, если захочет сам. Плыви, силач!»111
Вспомним приведенные выше слова Вяземского о Пушкине в письме к Тургеневу, похожие на то, что говорит Жуковский: «Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!» Вяземский не верил в то, что Пушкин может быть «богатырем духовным». Жуковский, сам большой поэт, вернее и глубже понимая всю меру гениальности Пушкина, его потенциальную душевную мощь, знал, «что он не утонет»... «Плыви, силач!»
В конце письма Жуковский говорит о только что прочтенных им первой главе «Евгения Онегина» и «Разговоре книгопродавца с поэтом»: «...Несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнассе...»
Ссора с отцом и без помощи Жуковского, как известно, закончилась для Пушкина благополучно: «уголовное обвинение» Сергея Львовича (от которого он потом отрекся) до начальства не дошло, все успокоилось, а в конце ноября вся семья уехала из Михайловского в Петербург, и Пушкин остался один на попечении Арины Родионовны. Еще раньше в письме к брату (1—10 ноября 1824 г.) Пушкин писал: «Скажи от меня Жуковскому, чтоб он помолчал о происшествиях ему известных. Я решительно не хочу выносить сору из Михайловской избы — и ты, душа, держи язык на привязи».
Однако сплетни о ссоре Пушкина и обвинении отца — по вине ли Жуковского, или Левушки, или самого Сергея Львовича — распространились среди знакомых Пушкина.
Через полгода (28 апреля 1825 г.) А. И. Тургенев, до которого дошли какие-то эпиграммы на Карамзина, приписывавшиеся Пушкину, разразился в письме к Вяземскому бранной тирадой против Пушкина, не забыв упомянуть о том, что он бил своего отца: «Похвалив талант Пушкина, я не меньше, особливо с некоторого времени, чувствую омерзение к лицу его (то есть к нему как человеку, к его личности. — С. Б.). В нем нет никакого благородства. По душе он для меня хуже Булгарина. Этот поляк безмозглый, да и только... Но Пушкин учился читать по страницам Карамзина, но Пушкин плакал, и не раз, за столом его, но Карамзин за него рыцарствовал. Я ни слова не сказал о Карамзине, просветителе России в некотором смысле: ибо Пушкин щеголяет не русским чувством и думает, что сердце у него не лежит к России. Ему хочется быть и в этом Байроном, но Байрон имел друзей в Англии; он любил Мура, а Пушкин поднял руку на отца по крови и на отца-Карамзина. Все это между нами совершенно: вырвалось из души, которой не вижу ни в стихах, ни в душе Пушкина».
|
