В этом равнодушии, бесчувственности он видит свою вину перед памятью о бедной, истомленной жизнью и рано умершей женщине. Он напоминает себе свое прежнее чувство к ней, его пламенность, нежность, его тоску и мучения — четыре стиха посвящены удивительному по силе и поэтичности выражению этих противоречивых, страстных и тяжких переживаний:
Так вот кого любил я пламенной душой
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
И кончается стихотворение горестным признанием того. что он обманул ее «бедную, легковерную тень», что в душе его ничего не осталось от прежних мучительных и сладких чувств.
Где муки, где любовь? Увы! в душе моей
Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени.
Несомненно, что в этом стихотворении поэту важно было не выразить свои чувства, а зафиксировать, проанализировать в эмоциональной поэтической форме необычное, парадоксальное для него душевное переживание.
Такой же характер носит и стихотворение «На холмах Грузии» (1829). И здесь перед нами, по-видимому, не столько выражение чувств, сколько анализ, размышление по поводу их необычности, противоречивости.
В начале стихотворения, в двух первых стихах — слегка намеченные поэтические образы южной природы, зрительные (ночная темнота, лежащая на холмах Грузии) и слуховые (близкий шум бурной Арагвы):
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною...
Дальше говорится о чувстве поэта, таком сложном и необычном, что для описания его приходится рядом ставить слова почти противоположного значения. Это грусть, но не тяжкая, а легкая; это печаль, но не мрачная, а светлая...
Мне грустно — и легко; печаль моя светла...
Четвертая строчка — удивительная по своей музыкальности (подхват, повторение слов из предыдущего стиха, гармонический подбор звуков) — проясняет содержание этого сложного чувства.
Печаль моя полна тобою...
Спокойное до сих пор чувство взволнованно вспыхивает в начале следующего стиха: снова повторение, новый подъем музыкальной волны:
Тобой, одной тобой... Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит...
Приведенные два стиха с точки зрения «здравого смысла» почти бессмысленны. В них еще резче развиваются контрасты, парадоксы чувства, показанные в первой строфе. Любовь сопровождается унынием, — это еще не удивительно, но уныние какое-то спокойное, легкое, светлое, его ничто не мучит, ничто не тревожит...175
В следующем стихе поэт говорит нам, что это не новая, а прежняя любовь, вдруг загоревшаяся в его сердце:
И сердце вновь горит и любит...
Кончается стихотворение неожиданной рефлексией, размышлением поэта над собой, над особенностью своего сердца:
И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может.
Это стихотворение существует у Пушкина в другой, более ранней редакции, сохранившейся только в его черновой рукописи. В нем иной пейзаж в начальных двух стихах и совершенно по-другому сделана вторая строфа. Первая строфа:
Все тихо. На Кавказ идет ночная мгла.
Восходят звезды надо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою...
Во второй строфе гораздо яснее, конкретнее обозначает Пушкин то сложное чувство, которое вспыхнуло в нем, когда он снова попал на Кавказ:
Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь;
И без надежд, и без желаний,
Как пламень жертвенный, чиста моя любовь
И нежность девственных мечтаний.
Удивительно, что Пушкин — с его страстным, пылким темпераментом, «бесстыдным бешенством желаний» (как он говорил о себе в юности) — мог переживать такую любовь — легкую, светлую, чистую, молитвенно нежную, лишенную страстных чувств и плотских желаний! И здесь, мне кажется, перед нами не столько лирика в собственном смысле, излияние чувств поэта, сколько психологическое наблюдение, фиксация необычных для него переживаний.
Даже в таком произведении, как «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» (1830), где Пушкин, кажется, единственный раз вводит в свою поэзию выражение смутных, подсознательных ощущений и переживаний (что так характерно было для Жуковского, Тютчева, а позже — Лермонтова, Блока), — даже в этом стихотворении поэт не просто погружается в темную сферу неясных чувств и образных ассоциаций, а стремится осветить ее светом сознания, ясной мысли, понять значение этого странного душевного состояния. После ряда гениальных по силе выразительности и звуковой живописности метафорических образов:
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня...
поэт переходит к настойчивым вопросам:
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шепот?
Укоризна или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовешь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу...
Впрочем, лирика у нас еще недостаточно изучена в историческом плане в связи с тем или иным литературным направлением. Нужны тщательные и точные наблюдения над всеми деталями содержания и формы пушкинских стихотворений, чтобы уверенно решить вопрос о характере лирики Пушкина-реалиста.
|