Каким чудом посреди <общего ничтожества французской поэзии, посреди общего падения вкуса, недостатка истинной критики и шаткости мнений» вдруг явилась толпа истинно великих писателей, покрывших таким блеском конец XVII века? Политическая ли щедрость кардинала Ришелье, тщеславное [ли] покровительство Людовика XIV были причиной такого феномена? Или каждому народу судьбою предназначена эпоха, в которой созвездие гениев вдруг является, блестит и исчезает? Как бы то ни было, вслед за толпою бездарных, посредственных и нечастных стихотворцев, заключающих период старинной французской поэзии, тотчас выступают [нрзб.] Корнель, Буало, Расин, Мольер, Лафонтен**. И владычество их над умами просвещенного мира гораздо легче объясняется, нежели их неожиданное пришествие.
У других европейских народов поэзия существовала прежде появления бессмертных гениев, одаривших человечество своими великими созданиями. Сии Гении шли по дороге уже проложенной. Но у французов возвышенныќ умы XVII столетия застали народную поэзию в пеленках, презрели ее бессилие и обратились к образцам классической древности. Буало, поэт, одаренный мощным талантом и резким умом, обнародовал свое уложение, и словесность ему покорилась. Старый Корнель один остался представителем романтической Трагедии, которую так славно вывел он на французскую сцену.
Здесь кончается связный текст «беловика». Остальная часть статьи осталась в черновике (в «последней тетради» Лен. Библ. № 2384). К беловику же примыкает еще один листок, где показаны вставки в дальнейший текст. Зачеркнутая пометка на «беловике» — «Некто сказал etc. (о передней)» — указывает как будто на то, что здесь должен был итти отрывок черновика, начинающийся словами «Некто у нас сказал, что французская словесность родилась в передней»... и т. д. Но эта пометка, повторяем, зачеркнута. Есть и другая пометка (также зачеркнутая): «Все великие писатели окружили престол Людовика XIV». Эта фраза является вариантом фразы черновика «Вскоре словесность сосредоточилась около его трона»... и таким образом за ней должен был итти дальнейший текст черновика: «Все писатели получили свою должность...» и далее о литературе конца XVII и затем XVIII в.
Приведем сначала отрывок черновика «Некто у нас сказал...»
«Некто у нас сказал, что французская словесность родилась в передней [и далее гостиной не доходила]. Это слово было повторено и во французских] жур[налах] и замечено, как жалкое мнение (opinion déplorable). Это не мнение, но истина историческая], буквально выраженная: Марот был камердинером Францис[ка] I-ого (valet de chambre), Мольер — камердинером Люд[овика] XIV... Буало, Расин и Вольтер (особенно Вольтер) конечно дошли до гостиной, но все-таки через переднюю. Об новейших Поэт[ах] говорить нечего. Они конечно на площади, с чем их и поздравляем.
Влияние, которое Французские] писатели произвели на общество, должно приписать их старанию принаравливаться к господствующему вкусу и мнениям публики — Замеч[ательно], что ни один из известных Франц[узских] поэтов были из Парижа. Вольтер, изгн[анный] из столицы тайным указом Людовика XV, полушутливым, полуважным тоном советует писателям оставаться в Париже, если дорожат они покровительством Аппол[она] и Бога Вкуса.
Ни один из Франц[узских] поэтов не дерзнул быть самобытным, ни один, подобно Мильтону, не отрекся от современной Славы. Расин перестал писать, увидя неуспех своей Гофолии. Публика (о которой Шамфор спрашива‘ так забавно: сколько нужно глупцов, чтобы составить публику), легкомысл[енная] невежественная публика была единствен[ною] руководительницею и образовательницею писателей. Когда писатели перестали толпиться по передним вельмож они, дабы вновь взойти [в] доверенность] [??] обратились к народу, лаская его любимые мнения, или фиглярствуя независимостью и странностями, но с одной целию: выманить себе <репутацию> или деньги. В них нет и не было бескорыстной любви к Искусству и к Изящному. Жалкий народ!»
Вряд ли однако этот текст должен был составлять продолжение нашей статьи: он и не вполне соответствует теме ее и своим тоном довольно резко отличается от нее. Гораздо лучше примыкает к неконченному «беловику» другая часть статьи черновика («Все писатели получили свою должность»). Приводим это продолжение статьи из черновика, используя также те вставки и изменения текста, которые записаны на примыкающем к «беловику» листке.
<Все великие писатели сего века окружили престол Людовика XIV.> Все писатели получили свою должность. Корнель, Расин тешили короля заказными трагедиями, истори[ограф] Буало воспевал его победы и назначал ему писателей, достойных его внимания. <Босюет и Флешье проповедывали слово Божие в его прид[ворной] капелле. > Камердинер Мольер при дворе смеялся над придворными. Академия первым правилом своего устава положила: хвалу Великого Короля. Были исключения: бедный дворянин (несмотря на господствующую набожность) печатал в Голландии свои веселые сказки о Монахинях, а сладкоречивый Епископ в книге, наполненной смелой философиею, помещал язвительную сатиру на прославленное царствование... Зато Лаф[онтен] умер без пенсии, а Фенелон в своей Эпархии, отдаленный от двора за мистическую ересь...
Отселе вежливая, тонкая словесность, блестящая, Аристократическая — немного жем[анн]ая, но тем самым понятная для всех дворян Европы, ибо высшее общество, как справедливо заметил один из новейших пис[ателей], составляет во всей Евр[опе] одно семейство.
Между тем Великий Век миновался. Людовик XIV умер, пережив свою славу и поколение своих современников. Новые мысли, новое направление отозвалось в умах, алкавших новизны. Дух порицания начинал проявляться во Франции. Умы, пренебрегая цветы словесности и благородные игры воображения, готовились к роковому предназначению XVIII века12. Ничто не могло быть противоположнее Поэзии, как та философия, которой XVIII век дал свое имя. Она была направлена противу Господствующей Религии, вечного источника поэзии у всех народов, и любимым орудием ее была ирония, холодная и осторожная, и насмешка, бешеная и площадная. Вольтер, великан сей эпохи, овладел и стихами как важной отраслью умственной деятельности человека. Он написал Эпопею, с намерением очернить Кафолицизм. Он 60 лет наполнял театр трагедиями, в которых, не заботясь ни о правдоподобии характеров ни о законности средств, заставил он свои лица кстати и некстати выражать правила своей философии. Он наводнил Париж прелестными безделками, в которых философия говорила общепонятным и шутливым языком, одною рифмою и метром отличавшимся от прозы. И эта легкость казалась верхом поэзии. Наконец, и он однажды в своей ст[арости] становится поэтом, когда весь его разрушительный Гений со всею свободою излился в цинической поэме, где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву Демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих Заветов обругана...
Влияние Вольтера было неимоверно. Следы Великого Века (как называли Франц[узы] век Людов[ика] XIV) исчезают. Истощенная поэзия превращается в мелочные игрушки остроумия. Роман делается скучною <проповедью> или галереей соблазнительных картин.
Все возвышенные умы следуют за Вольтером. Задумчивый Руссо провозглашает себя его учеником; пылкий Дидрот есть самый ревностный из его Апостолов. Англия, в лице Юма, Гиб[бона] и Валь[поля], приветствует <Энциклопедию>. Екатерина вступает с ним в дружескую переписку, Фридрих <с ним> ссорится и мирится; общество ему покорено.
Европа едет в Ферней на поклонение. Наконец Вольтер умирает, в вост[орге] благословляя внука Франклина и приветствуя Новый Свет словами, дотоле неслыханными...
** Сбоку приписано: «Паскаль, Босюет и Фенелон».
|
