Вот как понимали и оценивали творчество Пушкина тридцатых годов уважаемые им критики, близкие ему поэты, друзья его! Нет сомнения, что, кроме этих, дошедших до нас свидетельств полного непонимания великого значения поэзии и прозы Пушкина, были и иные примеры такого же отрицательного отношения к его творчеству, «разочарования» в нем как в поэте, о чем он знал, конечно, из разговоров, не дошедших до нас. Образцом такого иронического отношения к пушкинской поэзии и к нему самому является письмо Александра Карамзина (сына историка) к его брату Андрею23, где он, рассказывая о своей встрече с давнишним знакомым Пушкина Владимиром Алексеевичем Мухановым, так передает разговор Пушкина с Мухановым: «Он накануне24 видел Пушкина, которого он нашел ужасно упавшим духом, раскаивавшимся, что написал свой мстительный пасквиль25, вздыхающим по потерянной фавории публики». В такой почти издевательской форме близкий знакомый Пушкина Александр Карамзин передает откровенный разговор измученного Пушкина с его старым приятелем! Чего стоит одно шутовское выражение «фавория публики»!
Между тем Пушкин прекрасно понимал огромное значение своей поэзии последних лет, своей новаторской прозы. И вот, видя, что уже никого из современников нет, кто понимал бы это, правильно оценивал его творчество, решил обратиться к потомкам и им раскрыть искренне, как он сам смотрит на свою поэзию, ее значение, ее главный смысл и ее судьбу в далеком будущем.
Думал ли он напечатать теперь же это стихотворение («Памятник»)? Я совершенно убежден, что Пушкин ни за что не стал бы публиковать его при жизни. Во-первых, мы знаем, каким он скромным был в печатных высказываниях о себе.
Вспомним тон и выражения Пушкина в последних строфах второй главы «Евгения Онегина»:
...Для призраков закрыл я вежды;
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.
И чье-нибудь он сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной;
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет,
И молвит: то-то был поэт!..
Еще более явно выражена тактичность и скромность поэта в тексте готовившегося для печати предисловия Пушкина к изданию двух последних глав «Евгения Онегина», точнее, в сноске — примечании к приводимой им цитате из разгромной рецензии «Северной пчелы» на седьмую главу романа.
Вот отрывок из этой цитаты:
«...Эта глава VII — два маленькие печатные листика — испещрена такими стихами и балагурством, что в сравнении с ним даже «Евгений Вельский» кажется чем-то похожим на дело».
И примечание Пушкина:
«Евгений Вельский». Прошу извинения у неизвестного мне поэта, если принужден повторить здесь эту грубость. Судя по отрывкам его поэмы, я ничуть не полагаю для себя обидным, если находят Евгения Онегина ниже Евгения Вельского» .
Вторая причина маловероятности плана Пушкина напечатать свой «Памятник» — это то, что он не мог не понимать, что цензура никак не пропустила бы ни сопоставления его «памятника» с недавно открытым памятником Александру Первому («Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа»), так же как и высокой оценки (в предпоследней строфе) его связи с движением декабристов. А изменять эти стихи в угоду цензуре, так, как это сделал после его смерти Жуковский, Пушкин, конечно, не стал бы...
Это стихотворение, повторяю, написано было для потомков, с которыми он мог свободно говорить и откровенно высказывать свое понимание поистине великого значения своего творчества...
Но все, что мы знаем о Пушкине, о его характере, явно говорит о том, что он не мог просто написать хвалебные стихи о себе, прямо уверять читателя в том, что он великий поэт, как это позже делали Валерий Брюсов, Игорь Северянин, Маяковский. Пушкин использовал прекрасный прием: он процитировал широкоизвестное всем в то время стихотворение Державина, заменив в применении к себе то, что Державин говорил про себя и свою поэзию. |